Рождение волшебницы

На большом плотном листе бумаги разместилась нестройная шайка закорючек, среди которых при некотором воображении можно было распознать изображения человечков или частей тела: руки и ноги, головы, глаз, ухо, и наоборот — человечек без головы. Толпы закорюченных человечков перемежали всякие обиходные предметы, вроде топора, пыточной дыбы, виселицы, тюремных решеток, цепей.

— Но ты же хвастал, что никогда ничего не забываешь, — язвительно заметил Лжевидохин, приоткрыв расхлябанный рот.

— Пока что не забывал, — сдержанно отозвался Замор и потом, тщательно выговаривая слова, добавил: — Простите, государь, я не ослышался, вы сказали «о пигаликах»? Обо всех или об одном? — Лжевидохин молчал, затруднения судьи доставляли ему удовольствие. — О каком все ж таки распоряжении идет речь?.. Было распоряжение отделать пигалика Ислона, которого вы, государь, заподозрили в нечистой игре. Это распоряжение… оно исполнено, как его отменить? Тело я вывез на невльскую дорогу…

— Разве не было указания хватать всех пигаликов подряд? На заставах? — спросил Лжевидохин.

— Нет, государь, — отвечал Замор. В голосе его прозвучала несколько даже преувеличенная бестрепетность, с какой и должен встречать верный долгу служака выговор начальства.

— Ну и слава богу! — легко согласился Лжевидохин. — Тем более, что я такого распоряжения, сдается мне, и не давал. Искать надо пигалика Жихана, того, что сбежал от государыни из корчмы Шеробора.

— Уже распорядился, — склонил голову судья.

— Но без грубостей. Без этих ваших штучек. Вывернуться наизнанку, а найти.

— Вывернемся, — заверил судья без тени улыбки.

— И чтобы ни один волос с головы Жихана не упал.

На этот раз Замор отвечал без запинки:

— Головы мерзавцам поотрываю!

По всей видимости, усматривалась закономерная связь между необходимостью отрывать головы, чтобы уберечь волос, — ответ совершенно удовлетворил Лжевидохина.

— И сам за все ответишь!

— Это уж как водится.

— Я говорю, Жихан мне нужен живым или… только живым, — начиная раздражаться, возвысил слабый бабий голосок оборотень.

Однако Замор с легкомыслием здорового человека, который устает следить за причудами больного, позволил себе двусмысленность:

— Надеюсь, малыш отличается крепким сложением.

— Пошути у меня! — с обессиленной, но страшной злобой стукнул кулаком о поручень кресла Лжевидохин и так глянул своими гнилыми глазками, что судья не отозвался на этот раз ни единым словом, даже утвердительным, а только вытянулся, тотчас растеряв всякие признаки игривости, если можно было усмотреть таковые в его предыдущих замечаниях.

— Теперь принцесса Нута. Что она?

— Ничего не ест.

— Ну, этой вашей жратвой и пес бы побрезговал.

— Прикажете улучшить содержание? — спросил Замор без тени недоумения, с подобострастием.

— Посмотрим… Давай Нуту, — велел Лжевидохин, не обращая больше внимания на собеседника.

— Прикажете проявить почтение? — остановился тот на пороге.

— Когда ты научишься проявлять меру, а, Замор? Мера — основание всех вещей.

— Хотел бы я знать, где мне ее найти, эту меру — при моих-то делах?! — пробормотал тот, но эту дерзость приберег уже для себя — когда переступил порог и наглухо закрыл дверь.

Маленькая принцесса не особенно переменилась, если не считать ржавой цепи на ногах: все то же посконное платьице и передничек, в каких застало ее нашествие великой государыни Золотинки на корчму Шеробора. Разве что волосы слежались — ни расчесать, ни помыть в темнице, да потерялась лента.

Поставленная пред очи грозного чародея, Нута глядела без страха и без вызова, она, кажется, не совсем даже и понимала, что перед ней великий чародей. Повелитель Словании, покоритель Тишпака и Амдо представлялся ей дряхлым, вызывающим жалость старичком. Лжевидохин оглядывал маленькую женщину с любопытством.

— Почему цепь? — спросил он наконец, удостоив вниманием и Замора, и тотчас же перешел от вопроса к выводам: — Пошел вон, мерзавец!

Нечто неуловимое в детских губках Нуты открыло Лжевидохину всю меру постигшего маленькую принцессу превращения — она насмешливо улыбнулась! И тут же жалобно вздрогнула, испугавшись прянувшей ни с того ни с сего собаки.

— Фу! — отозвал пса чародей. — Мне доложили, — сказал он потом, оставив побоку предварительные заходы, — ты нынче говоришь только правду.

— Да, — подтвердила она тихо.

— После дворца?

— Прежде я была ужасно лживая, — сказала она, пожимая плечиками. Не знаю, что произошло, я больше не могу… тошнит от лжи.

— Ну, предположим, — пробормотал Лжевидохин. В повадке его не осталось ничего наигранного, и тот, кто мог бы наблюдать оборотня во время давешних его объяснений с Ананьей и Замором, заметил бы разницу: великий государь и великий чародей подобрался, стал суше и тверже, словно бы впервые встретил достойного хитрости и ума собеседника — это была Нута. — Предположим, — протянул он раздумчиво и опять цыкнул на собак, которые плотоядно, роняя слюну, глазели на маленькую женщину. — Но как ты полагаешь, это хорошо или плохо?

Нута помолчала…

— Я думаю, говорить правду всегда хорошо, — сказала она твердо.

— Независимо от последствий?

— Да.