Рождение волшебницы

Потерю обозначил и другой рубеж — все вообще переменилось. Перетянутые в поясе седые девушки, которые окружали его прежде легковесным, порхающим роем, исчезли, словно их ветром сдуло. Юлий очутился на задворках — в просторной, но голой комнате с каменным, всегда холодным полом и каменными же, ничем не прикрытыми стенами. Прежние ароматы надушенных тканей сменились тяжелым, шибающим в нос и в голову сырым духом конюшни. Дух этот, мнилось, исходил от раздававшихся за окном резких голосов, от скрежещущих звуков, начинавшихся с самым рассветом, от надоедливых железных поскрипываний и женского визга, от грубой внезапной брани, кончавшейся так же необъяснимо, как началась. Здесь Юлий остался наедине с заплаканной Летой.

То памятное лето, когда платили по восемьдесят пять грошей за четь пшеницы, а бурливая волна выплеснула на берег сундук с младенцем, навсегда лишило Колчу покоя. Родившийся в пене морской сундук с коварно припрятанным младенцем преследовал ее и в мыслях, и наяву. Уже на другой день после погрома, подернутые пеленой дождя, словно призраки, явились перед ней поганые идолы — Поплева и Тучка. Они несли сундук. Они — изверги — рассудили между собой, что не ладно будет отнять у старушки и то, и другое — все; что сундук уж, во всяком случае, не дурно было бы старухе вернуть. Вот он! А потом без лишних слов скорые на руку идолы взялись поправить лачугу, сколько можно было успеть за час или два, и обещались прийти еще.

Вот тогда-то Колча и стала примечать, что трясутся руки, и наловчилась прижимать их локтями к туловищу. Но все равно выставленные вперед скрюченные кисти выдавали нечто растерянное, словно старуха собралась что-то принять, подхватить… и осталась ни с чем.

Обменяли младенца на сундук! Добротный, иноземного дела, сработанный из выдержанного дерева, кожи, красной меди, железа, алого сукна, почти что новый и не особенно попорченный морской водой тяжелый ларь. Променяли явное и сущее, действительное имущество на чистый убыток, какой представлял собой ни на что не годный голый младенец.

Теперь, отправляясь в город, старуха не могла уже бросить хижину с легким сердцем, положившись только на старый хлипкий замок. Она возвращалась с полдороги, чтобы проверить, на месте ли добро, а, убедившись в этом, бранилась с бессильной злобой.

— Помяните мое слово, — шипела старуха, — натерпитесь вы еще от этой девчонки. Ох, и хлебнете, родимые, горюшка! — сердечко ее сжималось в сладостном предчувствии грядущих бедствий, которые принесет Корабельной слободе, а может быть, и всему Колобжегу подобранная извергами девчонка. Дайте ей только в лета войти!

Колча не видела оснований таить свой пророческий дар от людей. А в слушателях недостатка не было, ведь она как раз и промышляла разговорами. Этот хлопотливый товар доставлял ей не всегда надежный, но, в общем, приятных размеров доходец. Целый день она шныряла по городу, вынюхивая, расспрашивая, засовывая нос в каждую кастрюлю. А потом, стараясь без нужды не злословить, разносила новости по гостиным и кухням, снабжала ими городские улицы и площади. Так что Колчу не только терпели, в ней нуждались. Памятливая старушка умела, между прочим, указать в последовательном порядке все рыночные цены за последние двадцать лет. Почти не имея в этой области соперников, она не затруднялась ценами даже сорока- и пятидесятилетней давности.

Грошовая точность, неоспоримая честность во всем, что касается счета и чисел, бросала отсвет достоверности и на всю Колчину личность. И когда старушка припомнила новые подробности летошнего происшествия, она поведала о них со спокойствием истинно правдивого и скромного человека.

— Знаете что, — сказала Колча немного тягучим, гугнивым голосом, так, словно звуки рождались с затруднением. — Знаете что, — говорила она, спускаясь на три ступеньки в расположенную ниже уровня улицы кухню тетушки Шатилихи. Колча начинала так, будто никогда и не расставалась с хозяйкой, а продолжала разговор с полуслова. Она всегда начинала вот этим самым протяжно-въедливым «зна-а-ете что-о?» — будто язычок запускала в скважину. Вопрос этот означал, в сущности, приветствие, и потому никакого ответа не требовал — Шатилиха и не отвечала. Разогнувшись над очагом, где стояли на нежарком огне два горшка, хозяйка обратила к гостье горящее, красное лицо.

— Знаете что? — окончательно проникла в кухню Колча. — Ее поддерживали на плаву две русалки. — Сделав это заявление, старуха освободила от тряпки треногий стул и уселась.

— А! — сказала Шатилиха равнодушно. Потом заглянула в томящиеся на огне горшки, отвернулась, взяла нож и принялась за разделку рыбы: левая рука цепко ухватила хвост, а правая двигалась мелко и часто.

В просторном помещении с глинобитным полом недоставало света, тут было жарко и сыро. По закопченным углам на открытых полках неясно виднелась деревянная, глиняная, изредка медная утварь. Особое место занимала исполинская, в рост человека кадка с открытым верхом; к стенам жались несколько бочек поменьше.