Рожденная революцией

Вася сосредоточенно изучал «Данаю» Рембрандта. Он нагибался к самой картине, приводя в ужас смотрительницу зала, щурился, приседал, словно хотел преодолеть незримый барьер между собой и толстомясой Данаей, войти в картину и остаться в ней навсегда. Никита сказал ему об этом, но Вася даже не обиделся, настолько он был увлечен.

А Макаров стоял перед мадонной великого Леонардо и… поправлял прическу: стекло на картине служило ему зеркалом! Маша подошла, сказала, скрывая возмущение:

– У вас дома зеркала нет? Я вам подарю.

– Зачем? – удивился и обиделся Макаров. – Вы, наверное, думаете: дуб Макаров и даже – стоеросовый? Ладно. А вот у женщины этой ногти, между прочим, обгрызены!

Маша презрительно посмотрела на него:

– А вот когда невежество превращается в грубость, – это совсем плохо, товарищ Макаров!

– А вы вглядитесь, – сказал он, улыбаясь.

Маша посмотрела и… ахнула.

– В самом… деле… – она растерянно взглянула на Макарова. – Как вы заметили? Вы не обижайтесь на меня, ладно?

– Чего уж там, – великодушно махнул рукой Макаров. – Профессии у нас с вами разные, Марь Иванна.

И оттого, что он так просто назвал ее, Маше стало совсем хорошо. Она вдруг подумала о том, что минуты полного расслабления, отдыха очень редки у милиционеров, у ее Коли, а она да и другие жены, наверное, не всегда считаются с этим. А такие минуты надо по-настоящему беречь, дорожить ими, потому что крайне опасное ремесло выбрали себе эти люди, и кто знает, кому из них суждено еще не раз прийти сюда, в Эрмитаж, а кому сегодняшний поход – первый и последний. Маша закрыла глаза и отчетливо, словно наяву, увидела, как бежит по улице с револьвером в руке Макаров, и из вороненого ствола вылетает бесшумное пламя, а потом Макаров медленно-медленно, как будто в прозрачной воде, валится на мостовую, и рука с намертво зажатым оружием бессильно повисает над кромкой тротуара…

Через несколько дней в клубе милиции состоялся вечер спайки. Зал заполнили нарядные горожане и милиционеры. Духовой оркестр управления исполнил «Интернационал». Потом на сцену поднялся Макаров и сказал:

– Только что в Петроград с Поволжья прибыли голодающие люди. На них страшно смотреть, товарищи, – Макаров захрипел от волнения, но взял себя в руки и продолжал: – Они хотят спастись от смерти, и я прямо заявляю вам, что если мы останемся глухи к их стонам, – наши дети проклянут нас за такой поступок и не будет нам прощения в веках!

– Чего ты нас срамишь? – донеслось из зала. – Ты об деле говори!

– И скажу! – крикнул Макаров. – Мы, сотрудники Петроградского УГРО, по согласованию со своими домашними обязуемся отдать все необходимое из своего пайка, чтобы прокормить двадцать человек!

Зал зааплодировал.

– Во мы какие! – выкрикнул Вася. – Кто ответит?

Рядом с Макаровым встал Ганушкин, сосед Коли.

– Рабочий класс присоединяется, – сказал он. – Мы, балтийцы, берем на полное пищевое и вещевое довольствие сто человек!

И снова зал взорвался аплодисментами, а Вася крикнул:

– Качать товарища Ганушкина за вопиющее бескорыстие!

Под общий смех Вася схватил огромного Ганушкина и попытался поднять, но не удержал и уронил в оркестр. Зал застонал от хохота.

Потом на трибуну поднялся Бушмакин.

– Что значит спайка, товарищи? – спросил он негромко. – Мы так понимаем, что это единение и взаимная честность. А поэтому я приглашаю на трибуну всех желающих и прошу честно высказать все замечания и пожелания в адрес Петроградской милиции.

– Все-все-все? – недоверчиво спросил кто-то.

– Все, – подтвердил Бушмакин.

– А кто пьет и взятки берет?

– Валяйте.

– А вы меня посодите!

Зал снова взорвался хохотом.

– Если не облыжно – спасибо скажем, – крикнул Бушмакин.

– А наш квартальный чужих жен отбивает, – сообщили из зала.

Раздался смех. На трибуну поднялся нескладный, плохо одетый человек.

– Зачем вы зубоскалите? – начал он с болью. Зал сразу же притих. – Если у кого есть справедливый упрек – скажите. А я вот хочу от самого сердца поблагодарить покойного товарища Сивкова… Он – мертвый, а я благодаря ему – живой. Они жизнь свою за нас отдают…

И хотя большинство присутствующих вряд ли знали погибшего Сивкова, зал поднялся, как один человек, и застыл в скорбном молчании.

У входа толпились опоздавшие – маленький клуб всех не вместил. К дверям подошел парень в кепке-малокозырке, спросил весело:

– Чего такое? Дают чего?

– Единение, – объяснили ему. – С милицией…

Парень отошел, сказал двум другим:

– Милиция фраеров охмуряет… Под оркестр.

– Танцуют? – спросил один из двух, высокий. Чиркнул спичкой, закурил. Пламя высветило продолговатое красивое лицо с высокими бровями вразлет, тонким, нервным ртом. – Ну пусть себе погуляют перед смертью. Как считаешь, Сеня?

– Бей в лоб, делай клоуна, – лениво сказал Сеня.

Бандиты ушли в темноту. А Коля сидел в это время на Дворцовой в своем кабинете и даже не догадывался, что в ближайшие несколько часов вновь пересечет его путь Сеня Милый и опаснейший бандит Ленька Пантелеев.