Рожденные бурей

Сегодня утром он был «произведен» в подпоручики и назначен командиром взвода в формируемом Эдвардом польском легионе.

– Итак, если панство разрешит, я начну, – произнес Эдвард, когда все уселись.

Снизу доносились звуки мазурки.

– Послезавтра мы решили выступить. Дальше медлить нельзя. Австрийцы бегут на родину, бросая все. Сегодня нам стало известно о революции в Германии. Наше положение необычайно трудное. Уходящих немцев преследуют партизанские отряды. Они скоро ворвутся сюда. Пан Зайончковский говорит, что у них на селах уже начинается… Как вам известно, в Люблине седьмого ноября организовано польское правительство с пепеэсовцем Дашинским во главе…

Баранкевич сделал резкий жест рукой.

– Это не так страшно, – успокоил его Эдвард. – Правда, Дашинский наобещал в своих декларациях всеобщее, прямое, тайное и равное избирательное право, восьмичасовой рабочий день и даже передачу земли крестьянам, – с издевкой продолжал Эдвард, – но все это необходимые на сегодняшний день декорации. Их нам легко отшвырнуть, когда мы будем иметь силу. Пока что, благодаря декларациям Дашинского, мужики сами охраняют имения: народное достояние, как же. Важно одно: чтобы вооруженная сила была в наших руках. Мы пока что располагаем сотней людей. Этого достаточно, чтобы занять город. Австрийский гарнизон города растаял. Единственная сила – эскадрон немецких драгун… Но с немцами мы договоримся. Тем более что у них самих вскоре не останется ни одного солдата.

– Откуда вы взяли эти сто человек? – заинтересовался епископ, высохший, как мощи, старичок, машинально перебиравший пальцами четки.

До сих пор он придерживался немецкой ориентации и теперь хотел выведать, насколько реальна вся эта затея, в которую его так усиленно тянул отец Иероним.

– Это – часть солдат расформированного польского легиона австрийской армии и члены местной польской военной организации. Ну, потом – молодежь из хороших семей… На другой день после занятия города у нас будет втрое больше… Пан Дашинский обещает прислать в случае нужды отряд организованной им народной милиции.

– Гэ… умм… да!.. – угрожающе откашлялся Баранкевич. – Ненавижу всех этих социалистов и прочих мазуриков!.. «Народная милиция»! Скажите пожалуйста! Что до меня, то мне приятнее слово «жандарм».

– Благодарю за комплимент, – отозвался из своего угла капитан Врона, исказив лицо гримасой, заменявшей ему улыбку.

Когда Врона улыбался, казалось, что мертвец скалит зубы, – до того неподвижны были его лицо и мутные глаза. После переворота Врона должен был стать шефом жандармов.

– Кто же будет городским головой? – спросил епископ.

Эдвард снисходительно улыбнулся.

– Власть будет у нас, у штаба округа. А в магистрате будут сидеть марионетки вроде адвоката Сладкевича… Недели через три мы соберем полторы-две тысячи солдат. Это будет уже маленькая армия…

Епископ мягко перебил его:

– Вы думаете, что этого достаточно?

Капитан Врона тихо шепнул Варнери:

– Эта сушеная глиста не так уж глупа…

Старик Зайончковский резко поднялся со стула.

– Мне кажется, его преосвященство не понимает всей серьезности момента.

Если вы, живущие в городе, где всегда стоит какой-нибудь гарнизон, чувствуете себя в сравнительной безопасности, то нам в наших имениях приходится буквально не спать ночами! Ведь кругом мужики. На десяток украинцев – один поляк… Эти хлопы[8] спят и видят, как бы им соединиться с партизанами…

– Вернее, отнять у нас земли, – добавил Замойский, – национальный вопрос здесь только в придачу.

– Земля – крестьянам, заводы – рабочим, панов – к стенке, а ксендзов на виселицу… Кажется, так у них? – спокойно произнес Врона.

– Не будем отвлекаться, панове! – остановил его Эдвард. – Итак, послезавтра мы занимаем городскую комендатуру, управу и вокзал. Объявляем военное положение и набор добровольцев. А потом посмотрим, как обернутся дела.

Епископ ядовито улыбнулся.