Рожденные на улице Мопра

Он очнулся на полу, приподнял голову. Голова гудела, из рук и ног, недавно скованных судорогой, уходила тянущая боль. Он глубоко вздохнул, оглядел свою келью. Стол, застеленный белым, со следами пиршества, койка с измятым одеялом, невинная этажерка, стул — всё, прежде убогонькое и родное, показалось теперь чужим, предательским. Даже — белые беленые стены, которые Константин белил сам, и окно, раму которого сам красил, чашки на столе и дареный игуменом Захарием чайник и даже иконы, казалось, — всё-всё, до единого предмета, поражены какой-то скверной, ибо стали частью омерзительного скандала.

Константин полез под койку, чтобы вытащить чемодан. Складывался недолго. Жить здесь более он не сможет. Надо сразу отказаться от того, что тяготит душу. Надо всегда уходить вовремя.

Когда все было готово, он присел на чемодан «на дорожку», (на койку или стул, на котором сидел отец Симеон, садиться не хотел). В какой-то момент Константин поймал особенный запах. Дух был столь привлекателен, настораживающ, что Константин на некоторое время замер, втягивая ноздрями аромат воздуха. Дверь в его келью не была притворена плотно, а Никодим, видать, заварил свой чай — из душистых трав.

Он поднялся с чемодана, окинул прощальным взглядом келью, еще раз уверил себя в правильности выбора. Вышел в коридор.

Час был поздний, заполуночный. Но Константин в любом случае зашел бы к иноку Никодиму. К тому же запах травяного чая манил его сегодня больше, чем прежде. Константин постучал в дверь кельи Никодима.

— Входи! — негромко выкрикнули оттуда.

Никодим бодрствовал, подшивал валенки. Он ловко цеплял шилом с бородкой черную смоляную дратву, крепил подметочный слой.

— Извините. Поздно… Я проститься зашел, — сказал Константин, виновато переминаясь. — Только к вам зашел. Братии от меня поклонитесь… Отец Захарий болен. Не буду тревожить. Земной поклон ему от меня… Только вы и сможете понять… объяснить… Словом, я решил. — Константин суетливо достал из-за пазухи небольшую икону Троицы в серебряном окладе, украшенном тремя зелеными камнями. — Это вам. На память. В благодарность мою. — Константин поклонился и протянул иконку Никодиму. Отложив шитво, Никодим с подозрительностью и осторожностью принял икону обеими руками, поднес ближе к висевшей лампе без абажура, разглядел.

— Работы старинной! — изумился он.

— Так оно и есть. От прадеда моего… Думаю, семнадцатого века.

— Да ты хоть знаешь ли, сколь она стоит? Камни — это же…

— Это изумруды, я знаю, — успокоил Константин.

— Я не могу взять такой подарок! За такую икону, случись чего, ты… Не возьму! — Никодим протянул иконку обратно.

— Что вы! — обиженно воскликнул Константин. — Я же вам от всей души. Разве можно говорить о цене! Вы мне, может, больше всех здесь помогли… — Он покраснел, потупил взор, затем заговорил горячо, быстро: — Утопающий за соломинку хватается. Значит, и она спасти способна… Бывает, совсем чужой человек больше сделает, чем самый близкий. Сделает даже походя, значения не придаст. Но у спасенного своя мера! — Константин говорил сбивчиво, но сегодня, в прощальный час он не боялся, как прежде глядеть в глаза инока Никодима. Никодим стоял не шелохнувшись. — Восхождение не бывает легким. Господь мне то беса, то ангела посылает. Ждешь один урок, а Господь другой дает. Ждешь встречу с одним, а Господь даст утешение в другом. Вы мне будто ангел помогли. Иконку примите, она фамильная. Меня греть будет, что она в добрые руки перешла.

Никодим принял в свои жилистые руки икону, поцеловал с почтением.

— Тут грех не принять. Благодарствую… Куда ты теперь?

— Пока не знаю. Пока до станции иду, придумаю…

— Сядь-ка сюда. Мне пару стежков осталось, — сказал Никодим, взялся приделывать валенную подметку. — Чаю выпей. Не остыл покуда.

— Ваш чай мне по духу знакомый показался… Вспомнил! — почти вскрикул Константин, когда сделал первый глоток из чашки. — Это мелисса! Мама ее очень любила. В чай добавляла. Название красивое «мелисса»…

— Тут — разнотравье. Окромя мелиссы, душица, ромашка, зверобой, мята. В травах главное — вовремя их собрать. Тогда и дух от них, и прок. — Никодим повертел в руках ушитые валенки, оценил свою работу. — Вот, возьми! И шапку — возьми. В плохой обувке заколеешь… Денег вот тебе.

— Валенки и шапку возьму. Денег не надо. Свет не без добрых людей. Мне на деньги надеяться нельзя. Я только на людей надеюсь. — Константин еще отглотнул из чашки, посмаковал вкус и запах, спросил: — Вы в семинарии учились?

— Учился. Выгнали.

— Я тоже учиться хочу.

— Нечего тебе учебой займоваться, — угрюмясь, сказал Никодим.

— Почему?