Рожденные в раю

Ты ему рассказываешь, что многие годы с тобой было что-то не так. Ты говоришь, что всегда мог представить себе только худшее и никогда лучшее. Чувствуешь себя, словно наблюдаешь со стороны и видишь, как лучшие надежды блекнут и рассыпаются. И ты знаешь, что должен что-то сделать, должен разровнять игровое поле, должен выковать меч правосудия. И что бы ты ни делал, ты всегда старался для них, а нужно было для себя. Иначе у тебя никогда бы не хватило смелости предстать перед ними.

Вот ты и раскрылся перед ним, это несет с собой ощущение неловкости, просыпается старый страх: вдруг он тебя отвергнет, назовет жалким, обвинит в том, что ты сделал из его прошлой жизни ложь. Но он продолжает улыбаться, треплет за подбородок, что-то шепчет и обнимает без малейших колебаний.

Он говорит, что ты, скорее всего, пошутил, потому что ты спас его жизнь. Ты дал ему ключ. Ты подарил ему свет, помог впервые открыть глаза. Он тебе благодарен. И будет вечно признателен.

Это твой лучший друг, Хаджи. Твой приятель. Он помогает тебе стать самим собой, а не тенью, не причудой. Потому что он тебя понимает.

Но не так, как она. Она этого не поймет никогда.

Если даже ты завоюешь ее сердце.

Ты можешь себе это представить?

Нет времени на самодовольство. Первая молния брошена, нужно стряхнуть звездную пыль с пальцев и приниматься за вторую.

ХАДЖИ

– Почему я не могу добиться прямого ответа, Хаджи? Или я прошу слишком многого? Может, мои желания простираются слишком далеко? За то время, что я пытаюсь добиться от тебя правды, я могла бы забить до смерти кита свернутой газетой.

Я не привык к допросам. По-моему, они мне неприятны.

– Разве нет? – спрашивает она, продолжая наступать.

Она очень хочет услышать ответ на ее риторический вопрос, в глазах зима, а голос нежнее шелка. В ее тоне есть что-то, что заставляет меня говорить правду. Я напоминаю себе и ей, что ничего, кроме правды, не говорил, но она мне не верит.

И я начинаю все сначала. Я говорю не останавливаясь. Где-то на середине рассказа я замечаю, что ее стул по другую сторону стола стоит на возвышении, в то время как мой нет. Таким образом, Вашти как бы подрастает, а я уменьшаюсь.

– Да, да, но кто же дал тебе ключ?

– Я могу только догадываться.

– Хаджи, по вполне понятным причинам криолаборатория – запретная зона. Детям входить туда нельзя. Единственное исключение – Томи, а она прекрасно знает, что не может никого с собой приводить без моего на то разрешения. Вряд ли она тебя предупредила, перед тем как повести внутрь.

Вашти подозревает, что я покрываю Томи. Томи по собственной воле решила провести меня, а я теперь изобретаю историю про загадочный ключ, чтобы уменьшить ее вину.

– Ты ведь не хочешь, чтобы у Томи были неприятности?

Мое молчание она принимает за согласие, глубоко вздыхает и говорит, что я настоящий рыцарь. Моя верность Томи производит на нее впечатление, но она мне выговаривает, что врать нельзя даже ради другого человека.

Мое лицо остается неподвижным. Я пребываю в полнейшем изумлении, черном и безысходном. Я не думаю о Томи. Я не думаю о братьях и сестре. Я не думаю даже о Боге. Сейчас, впервые за всю свою жизнь, я думаю о себе самом. Видимо, Вашти поняла это, потому что она встает, наливает мне горячего чая «Ассам» в серебряную чашку, украшенную филигранью, добавляет для сладости мед. Мед содержит ферменты рабочих пчел, он никогда не портится. Его можно хранить вечно. Она передает мне чашку, ее глаза потеплели, в них больше нет зимы. Вместе с чаем она предлагает мне свою доброту и понимание. В конце концов, я подвергся суровому испытанию.

– Может быть, дать тебе успокоительного, чтобы ты пришел в себя?

– Нет, не надо.

Чай сладкий и мягкий на вкус, правда, слишком горячий, но я все равно пью. Вашти наливает и себе, взбирается на краешек стула, болтая ногами. Она дует на чай и отпивает крошечный глоточек, смотрит на меня, словно сорока, сидящая на веточке.

– Что ты будешь делать, Хаджи?

Я качаю головой.

– Я думала, что мне придется вести с тобой этот разговор лишь через несколько лет, но раз уж ты здесь, давай поговорим прямо сейчас. Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

– Значит, тебе осталось еще три года, чуть меньше, чем Рашиду и Мутаззу. Мозг растет примерно до восемнадцати лет. Правда, синапсы и нейромедиаторы продолжают усложняться еще некоторое время.

– А мои братья?

Она колеблется, но все-таки отвечает:

– Да, естественно, их ДНК принадлежит сотрудникам «Гедехтниса». Как и твой. Все дети Исаака – клоны «Гедехтниса».

– Значит, нас всех принесут в жертву?

– «В жертву» – неверное определение, – хмурится она.

– Вы можете назвать это иначе?

Она не может и признается в этом легким кивком головы. Мы оба молчим. Я размышляю о том, что жертвоприношение всегда являло собой ту или иную форму веры. Я где-то читал, что ради высокого идеала не жалко пожертвовать ничем. Я глубоко верю в жертвенность. Я верю в очищение моей души, верю, что именно жертва отделяет меня от понимания Бога.