Рожденный дважды

Цветочница с рынка Маркале, старушка, похожая на добрую фею, за неимением настоящих придумала эти, которые она скручивает из кусочков бумаги и раскрашивает. Я смотрю на маленькие цветочки — они такие красивые и такие грустные! Думаю, что Диего похож на эти бумажные цветы, скучающие по краскам, запаху, жизни.

Он хочет есть, я открываю мое сокровище, чемодан. Он надкусывает персик, сок течет по бороде.

Потом появляются другие, Ана, Младен… и те, которых я никогда не видела, — люди, переехавшие из разрушенных домов, беженцы из занятых кварталов. Вытаскиваю из чемодана вещи. Люди обнимают меня, крепко прижимая к себе. Словно мы старые знакомые. Благодарят меня: «Hvala, Джемма, hvalа».Целый день сюда будут идти люди. Пришла посылка — чемодан с вещами, которые надо раздать… и сегодня квартира превратилась в благотворительную «Беневоленцию». Устраиваем праздник, открываем мясные консервы, маринованные овощи, режем сыр. Гойко вытаскивает бутылку ракии из своей личной заначки.

Я подхожу к окну, отгибаю полиэтилен, высовываюсь. Город окутан тьмой… весь перерытый, как выработанная шахта, в которой ничего нет, кроме заброшенных котлованов и штолен. Ночью ничего не видно, это успокаивает. Только смутно белеет ствол срезанного минарета.

Куда подевались звуки? Перезвон колоколов, жалобный голос муэдзина? Куда исчез запах? Запах выпечки из кафе? Резкий запах специй и жареных колбасок, чевапчичи? Где смог от машин? Где жизнь?

Между нами больше не было близости. В этой квартире, как в любой другой в Сараеве, спали все вместе, матрасы разложили в коридоре, подальше от окон, от зон, опасных при артобстреле.

Вздрагивала только я, все остальные, казалось, привыкли или, может, оглохли. Я видела ряд глаз в полутьме, озаряемой самодельными свечами, — кусочки веревки плавали в пиалах с водой и каплей масла. Все курили сигареты, которые я привезла и которые оказались самым желанным подарком, потому что без еды — тяжело, а без сигарет — невыносимо; когда выкурили весь табак, в ход пошли чай, ромашка, солома с полей и из стульев. Ана спрятала несколько пакетов с прокладками в своей турецкой сумке из дешевой синтетики и сейчас прижимала ее к животу, как подушку. Я смотрела в эти странные глаза, светящиеся, как у диких зверей, которые видят в темноте… губы, сосущие фильтр, огоньки на концах сигарет.

У Диего тот же завороженный, застывший взгляд. Все эти люди будто смотрят в один и тот же пруд, в мутное, ничего не отражающее зеркало.

— Как дела?

— Нормально, все нормально…

Но мои слова, казалось, доходят до него издалека, наподобие эха. Он обвел подушечками пальцев мои губы, словно желая ощутить их объем, теплоту, упругость. Прислонившись к стене, заиграл на гитаре в темноте.

Чуть позже мы легли на один из матрасов. Диего тут же нашел удобное положение, свернулся в позе эмбриона и мгновенно заснул, задышал по-другому. Мне показалось, он провалился в сон так быстро, лишь бы отделаться от меня. А может, всего лишь перепил, как и другие. Я единственная не спала во мраке, в котором ровно дышали люди.

Я встала, чтобы убрать банку с окурками. В углу, рядом с кучей обуви, валялось несколько пластиковых канистр. Ветер колыхал полиэтилен на окнах, впуская холод. Еще немного, и придет зима. «Почему мы лежим здесь на полу вместе с этими людьми?» — думала я, глядя на спину Диего.

Заснула я поздно, под утро меня разбудил глухой вой, должно быть, миномета, ворвавшийся в оцепенение этого запоздалого сна… все тело затекло. Я лежала одна, вокруг никого не было. Один Гойко возился с транзистором.

— Где Диего?

— Не хотел тебя будить.

Съели немного печенья, которое я привезла.

— Не знаешь, он встречается с Аской?

Гойко не отвечал, опустив глаза.

— Она уехала? Жива?

— Она еще в Сараеве.

— Скажи, где они встречаются.

— Я не знаю, я вообще не знаю, чем занимается Диего… я редко с ним вижусь.

Он лопал печенье так, что крошки застревали в щетине.

— Тебе никогда нельзя верить.

— Да ничего серьезного, потерпи.

Сейчас, когда стало светлее, я заметила, что взгляд Гойко стал более мутным, чем раньше, — месяцы войны не прошли даром. Молодость исчезла без следа. Теперь он тащил на себе груз разочарований, горечи… даже юмор его как-то испортился, вонял горелыми муравьями, как, впрочем, и все остальное. И вдруг мне показалось, что я тоже резко постарела.

Диего вернулся через несколько часов. Ходил за водой, его руки одеревенели от тяжести, от веса канистр, которые он нес почти два километра.

— Можешь помыться.

Мы заперлись в ванной комнате, я посмотрела на почерневшую ванну с желтыми разводами, кран, из которого больше не текла вода.

Налили воды в таз. Я разделась, мне впервые было неудобно стоять перед ним обнаженной. Будто перед чужим. Диего тоже избегал смотреть на меня, занимался водой, черпал ее ладонью и пропускал между пальцами, будто искал что-то… далекое отражение, переход.

— Посмотри на меня, — сказала я.

С трудом, медленно он поднял глаза. Я стояла перед ним голая. Как мертвое растение без коры. Срубленное ошкуренное дерево.

— В чем дело?

— Ты слишком красивая.