Рожденный дважды

Ее просят прекратить. Кидают чем-то.

Военные сваливают у стены коричневую кучу одеял. В глубине общей камеры есть туалет, Аска ждет своей очереди, чтобы умыться. Вода — это все, чего она хочет. Ее охватывает глупый ребячий восторг, как когда она купалась в реке с друзьями, прыгала в ледяных лужах, глядела сквозь зеленью струи на свою белую прозрачную кожу.

Из щелей сверху просачивается свет, тонкие лучики, в которых пляшут пылинки. Изнутри не слышно никакого шума машин, города. Она разговаривает с женщинами, среди них есть сельские жительницы, но в основном образованные горожанки, закончившие институты. Никто из них не представляет себе, что такое возможно, что они в самом деле попали в лагерь для пленных.

Аска сейчас по очереди с другими женщинами готовит на кухне. Когда она играет на трубе, мужчины отпускают ей комплименты, они счастливы оттого, что появилась музыка, хоть какая-то радость в этой унылой комнате испуганных овец, начинающих уже вонять.

Ночью за ними приходят. Аска прячется под одеялом. Уводят по две-три женщины одновременно. Когда они возвращаются, никто не смотрит на них. Все уже поняли. Надо тут же обо всем забыть. Их приводят на рассвете. Они не хотят, чтобы на них смотрели. Прихрамывая, бредут на толчок. Уводят и ее, она выделяется своими волосами — красную рыбку легко выловить. В темноте глаза разглядывают ее, она слышит смех.

Аска стойко переносит все. Потом уводят и самую маленькую, девочку лет двенадцати. И девочка не возвращается.

Аска продолжает играть, она убеждена, что в музыке спасение. Она больше не спрашивает себя, где ее жизнь, где молодой итальянец, где кафана, куда она заходила поболтать с друзьями, играла джаз. Ее губы высохли, покрылись соляной коркой. Она спрашивает себя, где девочка, которая, когда мужчины в капюшонах выбрали ее, вскочив, пошла за ними с той же готовностью, с какой в школе выходила к доске, когда ее вызывали учителя.

Иногда ей приказывают играть голой. Тогда она вдувает в трубу весь свой страх. Парень, казавшийся самым приличным, с родимым пятном под глазом, наполняет ее рот, точно ночной горшок, тушит о ее затылок окурки, как будто это пол в баре.

Приходят за ней еще и еще.

Она понимает, почему маленькая девочка не выдержала. Тело.

В тело Аски словно ввели анестезию. Глухая боль отдается где-то в другом месте. Кажется, проходит через другое тело, рядом. Как молния, которая бьет в землю, а до тебя доходит только разряд.

Проблемы наступают позже, в часы, следующие за насилием. Когда замечаешь, что не можешь больше возвратиться в свое тело.

С тех пор как маленькая девочка не вернулась, для Аски существует только один свет, исчезающий, как будто закрывается заслонка в печке, где она пряталась в детстве. Прекрасное место — тебя там никто никогда не найдет, — но и страшное одновременно: она боялась, что не сможет выбраться оттуда, а мать, не заметив ее внутри, затопит печь. Смотрит на огонь, взбирающийся по ее коже, как по фитилю, проникающий внутрь.

Музыкальные ноты мелькают перед ней, низвергаются с неба, пока ее насилуют… как волосы, падающие с расчески.

Аска не слышит больше их голосов, слова все время одни и те же. «Мусульманская шлюха, турецкая сука, позвони Изетбеговичу, позови своего президента, спроси его где…» — смеются, отпускают шуточки.

Почему они все время называют ее мусульманской шлюхой? Она уже несколько лет не заходила в мечеть. Она девушка современная, трубачка, изучала сольфеджио, композицию, говорит на итальянском, английском, немецком, принимала противозачаточные таблетки.

Они все прозаичны, и все прозаично. Нарастание насилия всегда более или менее одинаковое. Есть такие, кто делает это быстро, один новенький парнишка, скорее всего, не хочет насиловать, даже смотреть на нее не может, но боится других. Потому что они должны держаться вместе, в одном и том же хлеву, на одной и той же овце. Есть пьяные вдрызг, и есть несколько таких, которые, была бы их воля, убили бы ее, и все, свернули бы шею. Но кажется, им дан четкий приказ.

Одна из женщин видела девочку, вернее, оболочку, оставшуюся от нее. Она слышала, как кричал командир. Был в ярости, бранил своих слишком распустившихся подчиненных. Потом простил их, велел выбросить оболочку в реку.

Ночью Аске снятся длинные носы из сероватого латекса, какие они делали в школе во время уроков труда, — мальчишки надевали их на Новый год. Носы отделяются от нитки, полетав недолго, как летучие мыши, опускаются на плечи мужчинам, окутывают их, точно пальто или шинели. Эти бледные мужчины, возможно, уже мертвы. Может, они и есть смерть. Кроме тех пальто да еще длинных черных носков до колен и блестящих туфель, на них ничего нет. Встает заря, леденящий свет дуэли. Все мужчины — судьи, которые встали, обнявшись, в круг, точно летучие мыши. Она — в центре, как на новогоднем вечере, когда мальчишки в карнавальных костюмах, с носами, водили хоровод вокруг выбранной девочки, крича: «Следующая станция, следующая станция…»