Рождественская перепись

– Ладно, носи мамкину одёжу. А мы тебе помогаем…

– Вы не мне помогаете, а себя обслуживаете. Кое-как, должна заметить. И корову угробили.

– Ой, не начинай. Не будем мы в твоей сумке шариться, уже всё посмотрели.

– Ну и хорошо. Никому только не рассказывайте ни про ключи, ни про патроны, а то и меня у вас не будет. Договорились? Спите ещё, следопыты, полшестого только.

– А ты чего поднялась? Корову же не доить…

– Печь истопить, квашню поставить. Муки выменяла немного.

– Да ладно. Опять бегать будешь?

– Ох, следопыты… буду. А кому не спится, тот может бежать со мной.

Всякого ожидала, но что они все сиганут с печки – нет.

– Малого не привязываем! Давайте его сюда, – вечером я соорудила из шкуры подобие рюкзака с отверстиями под детские ножки и уже испробовала его в переноске Серёжи. Он хлопает в ладоши и приговаривает:

– Я, я!

Мы бежим по узкой заледеневшей тропе. Дети то и дело проваливаются в снег, соскользнув с утоптанной дорожки. Серёжка подпрыгивает в переноске у меня за спиной и что-то радостно бормочет. Держать ритм и дыхание мои гвардейцы совсем не умеют. Да и валенки – не лучшая обувь для бега.

– Ну всё, возвращаемся, ребята, вы пока не готовы поступать в охотники.

На обратном пути я думаю о том, что скоро война, и никто не будет спрашивать Петра, которого точно призовут, удобно ли ему в кирзовых сапогах. Как они вынесли эту войну? Как?

Не успели мы позавтракать, как в дверь постучали. Я открываю и вижу Рябова.

– Николай Иванович? Что вы здесь делаете?

– Пойдём, Ксана, поговорить надо. Не при детях.

Я накидываю полушубок и выхожу за ним на улицу. Чую спиной, как дети прильнули к оконцу. Скрипнула дверь – выслали разведчика.

– А ну в дом! – кричу, не оборачиваясь.

– Я до ветру, – слышу Ванькин голос. Не верю, конечно.

– Вот что, Ксана, – Рябов мнётся, – решил вот приехать, проведать, всё ли в порядке.

– Более-менее.

– Это как?

– Это так, что непонятно, как жить дальше. Отец вот их помер, а полагается ли что матери, неясно.

– Твои что ли?

– Ну а чьи? Шестеро, младшему полтора. Куда обратиться, не подскажете?

– Подскажу, отчего не подсказать, – Рябов явно чего-то недоговаривает, – подскажу, милая. Только и ты мне кое-что объясни, – он лезет за пазуху и достаёт фотографию, – кто вот это?

Я понимаю, что отпираться бессмысленно. Живот поджимается, сигнализируя об опасности.

– Это я на последних соревнованиях в 2014 году. Что Вы так смотрите?

– Потому что я сейчас умом рехнусь.

– Я же не рехнулась. И вы не рехнётесь. А если посмеете меня сдать…у меня ружьё есть, вот прямо на этой тропке и ляжете. Что вам надо? Меня дети ждут.

– Не, не, Ксана, ты успокойся. Я ведь зачем тут… тебя дети ждут не только в этой хате, – он разворачивает фото надписью ко мне.

– Что? – я хватаю у него из рук карточку и читаю два слова, написанных с тремя ошибками "Мама вирнис", – как это у Вас оказалось?

– Вот про это я и хочу поговорить, Ксана. У меня ещё кое-что есть из того почтового ящика. Только я не понимаю, что мне с этим делать. И раз есть такое место, через которое вещи попадают сюда, может быть, и люди могут?

– А что за место?

Рябов рассказывает, где нашёл сначала ежедневник Божка, потом фото.

– Но Вы же туда не раз спускались, а Вас никуда не утащило, не переместило во времени. Может быть, этот почтовый ящик только для мелких бандеролей? К тому же, я попала сюда другим способом.

– Каким же?

– Я не скажу Вам. Пока Вам нужно это знать, я в относительной безопасности. За фото спасибо!

Рябов пытается выхватить у меня фотокарточку, но я ловко прячу её за пазуху и убегаю в дом.

– Постылая баба! – слышу я за спиной, – у меня же ещё одна улика есть!

– А она не моя, – бросаю через плечо.

Рябов приуныл. Сидя в розвальнях, он машинально пошевеливал вожжами, думая горькие думы. Не ожидал он такой атаки, надеялся разрешить сомнения по-доброму. Сегодня опять приедет этот прыщ из НКВД. Откуда он узнал, что я из купцов? Тянет жилы. И никаких грехов нет за мной, кроме происхождения, а время такое, что страх впереди тебя бежит. Что я ему напишу? Мужик бабу побил за то, что неверующей записалась? Это и Калев в донесении писал. Прицепился, клещ! Если бы только Ксана рассказала ему про тот мир и про то, как попала сюда, он бы уж постарался улизнуть. Хоть бы и щёлка туда была с игольное ушко.

Я вхожу в дом, стараясь не показывать вида, что напугана вопросами Рябова. Что-то он мудрит. Но в одном он прав: одно окно есть, и оно работает. Через него можно отправить записку. Тут же я осекаюсь: что я напишу? Что жива? И где я? В другом измерении? Найдут эту записку, и что это даст? Скажут, Ефимович сбежала и написала эту ерунду для отвода глаз. А зачем мне бежать? Все эти идиотские размышления произвели эффект непроходимого болота в голове, в котором тонули зёрна здравого смысла. Выход надо искать, да. Плюх! Бульк! Тишина. Выход там же, где и вход. Бульк-бульк-бульк-бульк. Тишина. Лампа! Хлюп, бульк, бульк. Опять зловещая тишина. Из ступора меня выводят дети:

– Тётя Ксана, зачем он приходил? – спрашивает Пётр.

– Спрашивал, как у нас дела, учитесь ли.