Рождественские истории

Разница в возрасте сестер составляла менее чем четыре года; однако Грейс, как часто случается в семьях, где дети растут без матери (доктор овдовел много лет назад), мягко опекала младшую сестру, была ей глубоко предана, — и потому казалась старше, чем есть. Лишенная, в силу характера, даже тени желания соперничать с младшей сестрой, она дарила ей сочувствие и искреннюю привязанность, каких при столь небольшой разнице в годах трудно ожидать. Эта почти материнская любовь очищала сердце и возносила возвышенную душу ближе к ангелам!

Доктор Джеддлер глядел на дочерей, слушал их перепалку и, посмеиваясь, размышлял о том, как же глупы все и всяческие любови и влюбленности, как бессмысленна суета, которой так злоупотребляет молодежь, способная поверить, что в этаких волнениях вообще может быть хоть что-то серьезное, — а в итоге все равно всегда приходящая к горькому отрезвлению. Всегда. Всегда.

Грейс — милая, скромная, домашняя, при этом самоотверженная, стойкая и сильная духом — и младшая Марион, куда более привлекательная. Доктор сравнивал их, видел, какой контраст они представляют. И жалел обеих: ведь их ждала та самая нелепая шутка — жизнь.

Доктор никогда не задавался вопросом, способны ли его чада внести в эту схему хотя бы один серьезный элемент, сделать жизнь чуть менее нелепой. Собственно, на то он и слыл философом.

Добрый и щедрый по природе своей, доктор ненароком споткнулся о поджидающий любого философа камень преткновения (который все же куда легче обнаружить, чем пресловутый философский камень). О такой камень спотыкаются порой даже добрые и щедрые люди, и он имеет фатальное свойство превращать золото в шлак, а всякую драгоценность — в пустое место.

— Бритт! — завопил доктор. — Бритт! Эй!

Маленький человечек, с на редкость кислым недовольным лицом, вышел из дома, откликнувшись на зов. На лице его читалось: «Ну, что такое?»

— Где завтрак? — спросил доктор.

— Накрыт в доме, — ответил Бритт.

Доктор возмутился:

— А кому я еще вечером велел накрыть в саду? Разве ты забыл о визите джентльменов? И что сегодня утром, до прибытия дилижанса, нужно успеть все оформить? И что это очень особый случай?

— А как бы я это сделал, доктор Джеддлер, пока женщины собирают здесь яблоки? Мог я это осуществить? Никак не мог! — Голос Бритта звучал громче и громче, и к концу своей тирады он почти вопил.

— Ну, так все уже собрано? — фыркнул доктор. Он взглянул на часы и хлопнул в ладоши. — Давай! Живо! Где Клеменси?

— Я здесь, мистер, — послышался голос с верхушки лестницы, и пара ног неуклюже заспешила вниз по перекладинам. — Все готово. Быстренько, девочки, расходимся! Всего полминуточки, мистер.

Тут она заторопилась еще сильнее; а пока наша новая героиня спускается, попробуем ее описать.

Клеменси было около тридцати; пухлое жизнерадостное лицо ее казалось, тем не менее, странно сосредоточенным, что придавало ему комическое выражение. Однако дивная несообразность походки и жестов заставили бы вас забыть о любом лице в мире. Казалось, к телу прицепили чужие конечности: две случайных ноги, обе левые, руки от человека иной комплекции — и не позаботились привести все это в сообразный вид. Когда Клеменси начинала двигаться, части ее тела вступали в действие как бы каждая сама по себе. И это еще очень мягкое описание. Однако справедливости ради следует отдать должное ее выдержке и хладнокровию: она была вполне довольна тем, чем одарила ее природа, не задумываясь и не грустя, — и позволяла своему телу служить хозяйке… ну, как получится.

Наряд ее тоже заслуживает отдельных слов: огромные своевольные башмаки, которые двигались будто по собственному хотению, а не по велению ног; синие чулки; платье, такое кошмарно пестрое и безвкусное, что надо еще поискать лавку, где такие продают; белый передник. Клеменси всегда закатывала рукава, являя миру вечно ободранные локти; она страшно их стеснялась и постоянно прижимала к бокам, чтобы спрятать от чужого взора. Сей образ дополнял крошечный чепчик: он размещался на голове, а не на другой части тела, — и это все, что можно сказать в его оправдание. При этом все элементы запоминающегося туалета Клеменси были безупречно чисты и аккуратны, и вся она производила впечатление сугубой опрятности.

Действительно, похвальная забота о собственном внешнем виде — и перед собственной совестью, и в чужих глазах — развили одну из самых поразительных и пугающих ее привычек: временами Клеменси ухватывала одной рукой деревянную планку корсета (которую порой фамильярно называла «плашка») и принималась обдергивать складки одежды, покуда они не приобретут совершенную симметрию.

Такова, по внешним впечатлениям, Клеменси Ньюком; вероятно, имя ее было безотчетным искажением христианского имени Клементина; однако утверждать этого наверное не взялся бы никто: глухая старуха-мать, которую дочь содержала едва ли не с детства, уже умерла, а другой родни не осталось.