Рождественские рассказы

Вот и все папины гости вышли на поляну, а впереди всех брат Костя, с тем высоким, злым мальчиком...

— А вот, глядите, как я его приму на рогатину! — крикнул Костя, и таким страшным басом, что Нина не узнала бы его по голосу.

— Я тоже пырну! — крикнул другой мальчик, и оба разом всадили свои острые рогатины в живот бедных медведей... Боже! Сколько хлынуло крови, какой жалобный рев испустили насмерть пораженные звери!..

— Не надо! Не надо!.. — закричала Нина и упала рядом с медведем, обняв и целуя его окровавленную морду...

— Не надо! Не надо!.. — закричал тоже ангел с вершины елки.

Но его никто не слушал... Рога продолжали трубить, собаки выть и свирепо лаять... Даже Мимишка, глупая и злая малютка, и та зажала в передние лапки какого-то воробушка и грызла птичку с остервенением...

В глазах у Нины потемнело, она перестала и видеть, и слышать...

— Маленький компрессик на головку, а когда проснется, дайте ей вот этого пять капелек... — говорил старичок доктор, и Нина узнала его голос. Она открыла глазки и увидела свою маму с заплаканными глазами, склонившуюся над ее кроваткой.

ВДОВА САТАНЫ (Странное, но, тем не менее, истинное происшествие)

Когда Ирен была девочкой лет тринадцати, она была глубоко убеждена, что в день окончания гимназического курса за ней явятся послы в золотых каретах и повезут ее венчаться с молодым, красивым, как херувим, владетельным принцем, что она сама выберет этого принца из многочисленной толпы высокопоставленных особ, и брачные послы пожалуют именно от ее избранника.

Когда наступил желанный день выпускного акта, Ирен настолько была умна и даже опытна, что, конечно, сказочного принца крови не ждала, но зато не сомневалась в том, что едва она покажется в свет, у нее отбоя не будет от претендентов на ее руку и сердце.

И, конечно, она имела полное право на такую уверенность.

Ирен была высока, стройна, красива, как сирена, и затмевала всех своих гимназических подруг блеском своей красоты, да и потом, стоило ей только появиться в обществе, на нее все обращали особенное внимание. Молодежь выпучивала глаза, как бараны на новые ворота, солидные люди — холостые и женатые, более развязные в своем обращение с дамами, выражали ей свой восторг и восхищение, старички чмокали губами и пускали легкую слюну, с особенным чувством благоговения целуя ее ручки, обтянутые в длинные перчатки на шестнадцати пуговицах, и при этом как-то умели слегка выворачивать ладонь, отыскивая свободный от лайковой брони тепленький уголок.

Ирен царила повсюду; ее баловали и ласкали. Даже недоступная баронесса фон Шпек брала ее под свое особенное покровительство и украшала стройной фигурой молодой красавицы самые видные места в витринах и киосках великосветских благотворительных балов и базаров.

Ирен обладала даже замечательной способностью к сцене и приятным меццо-сопрано; ее приглашали на разрыв играть в разных благородных спектаклях, а уж про участие в живых картинах и говорить нечего: она даже позировала раз в роли истины с зеркалом в руках, выходящей из глубины колодца... Вышло более чем блистательно — целую неделю на всех «файфофклоках» говорили об этом героическом подвиге — «lа belle Poupicoff», ставшей с этого вечера знаменитостью.

Притворные, по воле автора, объяснения в любви на сцене сменялись еще более жаркими и даже почти искренними в уборных и в полутемных уголках за кулисами.

Из-за Ирен было уже четыре дуэли, кончившиеся, впрочем, довольно благополучно, без вмешательства полиции и прокурора, хотя один из дуэлистов предстал перед своей красавицей с рукой, временно подвешенной на черной шелковой ленте.

Если б Ирен решилась, уступая мольбам, дать хотя бы по крохотному кусочку своего сердца всем молящим о таковом счастье, то ее сердце должно было по своей величине равняться, по крайней мере, вновь отстроенному дому «гвардейских потребителей» на углу Кирочной улицы, но красавица наша твердо решила отдать свое сердце только с рукой вместе — все же поклонники ее, в своих мольбах, о руке конечно умалчивали.

Ирен начинала слегка недоумевать, а потом даже не на шутку сердиться, что не могло не портить ее характера, срываемого на «дураке папá», на «глупой тумбе мамá», чаще же всего на неловкой горничной — Марфуше.

А годы шли.

Когда Ирен стукнуло двадцать пять, двадцать два по официальному счету, Ирен, в день своего рождения, разбираясь в грудах бонбоньерок и дорогих цветочных подношений, произнесла:

— Какая все это дрянь!

Но замечание это не относилось ни к цветам, ни к бонбоньеркам.

— Шантрапа и сволочь! — энергично поддакнула ей маменька, особа когда-то тоже замечательно красивая, но на пороге к старости сильно ожиревшая, награжденная уже одышкой и легкими отеками конечностей.

И обе они были, хотя и резки в своих суждениях, но правы.