Рождество рядового Берковица

Что бы там ни произошло на самом деле, но привело все это к тому, что грузовые космические корабли, которые в свое время предполагалось использовать для колонизации Марса, были выведены в космос с трюмами, загруженными автоматическими посадочными модулями, под завязку набитыми солдатами и боевой техникой.

И вот теперь мы четверо – я, лейтенант Шнырин, рядовой Динелли и рядовой Берковиц – сидим в вонючей яме, именуемой окопом, и любуемся на блестящую металлическую конструкцию, способную время от времени выбрасывать снаряды в сторону позиций траггов. Нам кажется, что мы сидим здесь уже целую вечность, что про нас давно уже все забыли, а автокар, подвозящий к нашему окопу боеприпасы и провиант, работает в автоматическом режиме и будет кататься туда-сюда, от склада к передовой, до тех пор, пока шестеренки на его гусеницах не сотрутся от красноватого марсианского песка, который обладает потрясающей способностью набиваться во все щели.

Мы давно и безнадежно потеряли счет дням. Поэтому, когда лейтенант Шнырин спросил, не знает ли кто, какое сегодня число, никто не смог ему ответить.

На мой взгляд, сегодняшняя дата не имела никакого значения. Точно так же, как и день недели. А Берковиц с присущим ему висельническим юмором заметил, что для человека важны только две даты – те, которые будут выбиты на его могильной плите.

Но лейтенант почему-то решил, что нужно непременно выяснить, какое сегодня число. С этой целью он подошел к дальней стенке окопа и, присев на корточках, принялся перебирать доставленные с почтой газеты.

– Какая разница, что там написано в газетах? – Берковиц присел на ящик со снарядами и, откинув голову назад, так, что каска уперлась в стенку окопа, посмотрел на багровое небо, расчерченное длинными полосами коричневатых облаков. – Сегодня Рождество, потому что я получил поздравление с праздником.

– Католическое или православное? – попытался пошутить Динелли.

– Оба сразу, – совершенно серьезно ответил ему Берковиц, по-прежнему не отрывая взгляда от коричневых марсианских небес. – Оба сразу, друг мой. И если ты скажешь, что такого не бывает, я отвечу тебе, что жизнь – это сон, который неожиданно превратился для всех нас в горячечный бред.

Я сидел у орудийного лафета и, скрестив руки на коленях, угрюмо смотрел в землю. Мне было абсолютно все равно, какой сегодня день и что за праздник на него приходится. Я хотел пива и ни на секунду не мог отвлечься от этого идиотского и совершенно невыполнимого желания.

– Вот! Нашел! – радостно воскликнул лейтенант Шнырин, вскинув над головой руку с зажатым в ней газетным листом.

И в этот момент все мы услышали нарастающий вой снаряда, летевшего в нашу сторону.

На войне одиночный снаряд всегда кажется страшнее массированного артобстрела. Эффект чисто психологический – слушая приближающийся вой, который с каждой секундой становится все громче и пронзительнее, думаешь, что снаряд непременно упадет именно в твой окоп. Понимаешь, что все это глупость, и все равно замираешь на месте в ожидании неминуемого взрыва.

Так и в тот раз мы все замерли на месте: я – возле пушечного лафета, Берковиц – на ящике со снарядами с запрокинутой к небу головой, Динелли – сидя на корточках с недокуренной сигаретой, которую он держал между большим и указательным пальцами, и лейтенант Шнырин – с мятой газетой, зажатой в кулаке.

Все.

Больше я уже ничего не запомнил.

Даже разрыва снаряда, угодившего таки в наш окоп и в одно мгновение превратившегося в столб песка и пламени, взметнувшегося вверх – к красноватым марсианским небесам.

Сколько продолжалось небытие, наступившее вслед за этим, я не имею ни малейшего представления.

Потом я услышал непрерывный высокочастотный писк, издаваемый зуммером полевого радиотелефона.

Какое-то время я продолжал лежать, пытаясь не обращать внимания на посторонние звуки. Я был мертв, и никто не имел права беспокоить меня. Даже сам господь бог… Или кто там у них на небесах встречает вновь прибывших… Я заслужил свое право на покой…

Но писк был настолько омерзительным, что даже мертвого мог поднять из могилы.

Что уж говорить обо мне. Я привстал на четвереньки и потряс головой, стряхивая с каски песок. Сплюнув несколько раз, я очистил рот от песка. Если не считать того, что голова у меня раскалывалась от зверской боли, в остальном я был в полном порядке.

Радиотелефон пищал где-то совсем рядом.

Постояв какое-то время неподвижно на четвереньках, я понял, что если не заставлю его умолкнуть, то голова моя точно лопнет от наполнявшей ее и делавшейся с каждой минутой все плотнее пульсирующей боли.

Протянув руку на звук, я на ощупь отыскал телефонную трубку.

– Слушаю, – прохрипел я в микрофон.

– Отделение сорок два – дробь – девятьсот четырнадцать! – проорал мне в ухо голос такой же раздражающе-мерзкий, как и телефонный зуммер.

Непроизвольным движением я отнес руку с зажатой в ней телефонной трубкой в сторону.