Рождённый летать

Увы, я слишком увлёкся своей мечтой и не заметил, как налетела беда. Случилось так, что в один из последних августовских дней меня за подобным занятием застала жена. Нетрудно догадаться, что за этим последовало. Она устроила мне одну из тех бурных сцен, которые с некоторых пор стали обычным явлением в нашей семейной «идиллии», а под занавес закатила истерику и категорически заявила, что с психопатом жить больше не намерена. Я попытался было урезонить её, хоть как-то успокоить, свести всё к шутке (терпеть не могу эти семейные разборки), но всё было тщетно. Впрочем, я не слишком тешил себя надеждой на успех: она была упряма, как три сотни ослов. Тем более, что мои слова давно уже перестали для неё что-то значить. Что ж, к стыду своему должен признать: наша совместная жизнь, увы, не удалась. Юношеские порывы жгучей страсти, толкнувшие нас в объятия друг друга в те далёкие-далёкие годы, когда в целом мире никого, кроме нас двоих, не существовало, давно уже канули в небытие, на смену же им пришла пустота, холодная пустота и вакуум равнодушия, отчуждённости, повседневной мещанской рутины. Параллельные прямые, гласит аксиома, не пересекаются… да, мы оказались именно такими параллельными прямыми, и ничто, ни одна сила во всей вселенной не могла отныне сблизить нас хотя бы на йоту. Наша совместная жизнь на поверку обернулась досадной ошибкой, чудовищным недоразумением — от былой страсти остались лишь пепел и труха…

Она вызвала «скорую». Приехавшие вскоре дюжие молодцы в миг скрутили мне руки и погрузили в свой «рафик». Я не стал сопротивляться. Всё, что происходило со мной в эти минуты, казалось мне каким-то сюрреалистическим кошмаром, не имеющим ко мне никакого отношения. Я был словно в тумане и потому далеко не сразу сообразил, что жизнь моя с этого момента потекла по совершенно иному руслу.

Меня препроводили в городскую психиатрическую клинику и оставили там до утра. А утром я предстал перед врачом, который с первого же взгляда внушил мне доверие своими участливыми, всё понимающими глазами. И я выложил ему всё без утайки. Он молча выслушал меня, порой подкрепляя свой интерес одобрительными кивками. О, как я в нём ошибся! Надо же было оказаться таким легковерным! Уже через пять минут после того, как была поставлена последняя точка в моём рассказе, я очутился в боксе-одиночке, в котором и пребываю по сей день в качестве пациента с необратимым расстройством психики и представляющим опасность для общества и всего мира. И это я, я, который за всю свою жизнь мухи не обидел! Впрочем, всё для меня сразу же прояснилось, когда из случайно подслушанного разговора двух работников клиники я узнал, что виновницей моих злоключений является моя дражайшая «вторая половина». Именно благодаря её стараниями я и оказался взаперти в этом гостеприимном (вернее было бы сказать: странноприимном) доме. Не знаю, что она напела обо мне моим тюремщикам в белых халатах, но только заперли меня здесь, видать, всерьёз и надолго. Словом, порядочной стервой оказалась моя жёнушка. Ну да ладно, пусть это останется на её совести — если, конечно, она у неё имеется. Я на неё зла не держу.

Потянулась томительная череда дней, потянулась безрадостно, однообразно и тоскливо. Всё, о чём я мечтал, к чему стремился, чего жаждал, в чём видел смысл жизни закончилось полным, сокрушительным крахом. Я был подобен птице с перебитыми крыльями — птице, которой больше никогда не придётся взлететь. Всё, я умер, заживо похоронен в этой клетушке со звукопоглощающими стенами и маленьким оконцем с толстой, в палец толщиной, решёткой.

В довершение ко всему дала о себе знать клаустрофобия, о существовании которой я до сих пор даже и не подозревал. В минуты её обострения, одолеваемый неудержимым страхом и приступами удушья, я ломился в дверь моей темницы, умоляя выпустить на волю. Но всё было тщетно. Единственное, чего я добивался, так это доза сильнодействующего снотворного, которую получал от являвшихся на мой зов тупоголовых флегматичных санитаров.

От полного безумия меня спасали только сны. Во сне я вновь обретал способность летать, снова мог видеть чистое голубое небо, чувствовать на своём теле дуновение прохладного летнего ветерка, слышать щебет быстрокрылых стрижей, полной грудью вдыхать свежий, наполненный ароматами июня, воздух. О, какой грустью веяло от этих сновидений! Ведь пробуждение сулило мне только одно: тяжёлое похмелье безысходности и бессмысленности существования. И всё же… всё же сны питали ту крохотную искорку надежды, которую мне чудом удалось сохранить и которая до сих пор тлела в моей иссохшей душе вопреки здравому смыслу, вопреки доводам рассудка. Уж не в этом ли и заключалось моё истинное безумие?