Розмысл царя Иоанна Грозного

Фёдор неожиданно сдвинул брови.

— Неужто и касимовской Симеон, ежели по истине, Хамом зовётся?

— То — Симеон! То — крещёный! Нешто яз про крещёные души реку?

И, перекрестившись:

— В том хамстве Казанскиим примолвила татарва всю силу нечисти лёшей да водяной. И не стало в те поры ни проходу ни проезду крещёным. Сызнов взмолились люди московские Господу Богу. А Бог-то… он, преблагий, нешто попустит?… Бог-то… ему, Отцу, каково во скорбех зрети чад своих прелюбезных? И народил он в те поры могутного и преславного царя и великого князя… И нарекли царя…

— Како нарекли его, странничек?

— Преславным Иоанном Васильевичем.

— Батюшка народился, выходит?

— Батюшка, херувимчик мой, батюшка!

Пальцы Фёдора зашарили под периной и нащупали игрушечную виселицу, содеянную им тайно от Выводкова.

— Сказывай, сказывай, перехожий.

И зло сжал клинышек кудельки, приклеенной к подбородку деревянного мужичка.

— И бысть глас с небеси Иоанну Васильевичу рассеять ту силу поганую и возвеличить царство Московское. Мудр и крепок Божиим благословением батюшка твой, царь и великой князь всея земли крещеныя. И по мудрому разумению сотворил тако: над ратью о тридесяти тыщех конных и пятнадесяти тыщех пеших поставил гетманом Александра Горбатого, князя суздальского. И повёл той гетман рать на гору великую. Егда вышли некрещёные из дубравы — закружили их к горе да в поле и одолели. А суздальский князь умишком был крепок и не восхотел пир пировать победной; но, помолясь изрядно, привязал десять тыщ татар к кольям и перед Казанью, стольным градом, поставил. И висели нечестивые единый день и единую нощь. И ратники гетмановы скакали неослабно перед полоняниками и велиим гласом взывали к тому граду Казани: «Обетовал государь живот и волю даровати полоненным и в граде сидящим, токмо бы отдались под самодержавство русийское».

Фёдор засунул два пальца в нос и с неослабевающим любопытством слушал монотонное шамканье.

Бахарь передохнул, расставил широко ноги и громко высморкался.

— Не опостылел ли тебе, царевич, мой сказ?

— Сказывай, сказывай!

— Тако и взывали ратники, покель достатно было гласа. А татарва о те поры, примечать стал князь суздальской, сбилась всей силушкой совет держать. И, како ехидны подколодные, выползли на стены и метнули в рать христианскую плювию[91] стрел. Мечут стрелы, а сами вопиют шабашом бесовским: «Краше зрети нам полоненных мёртвыми от наших рук, нежели б посекли их кгауры необрезанные!» На словеса сии богомерзкие зело возгневался Горбатой-князь, поскакал ко Иоанну Васильевичу челом бить на тех обидчиков. Лихо в те поры было людишкам ратным, что неослабно, по гетманову велению, перед полоненными дозорили. Коих стрелы минули татарские, порубили тех стрельцы при всей дружине. А сам Иоанн Васильевич над той казнью воеводство держал. «Тако полонянников уберегли?! Тако служите мне?!» В великой туге вопил сии словеса осударь и в кручине разодрал кафтан свой бранный, яко в древлие времена в стране Израилевой раздирали в кручине пророци одёжи свои! «Аль недосуг вам было, нерадивым смердам, зычнее вещать, чтобы устрашился татарский град глаголов ваших?!» — Старик поднял для креста трясущиеся руки. — Помяни, Господи, души усопших раб твоих на поле брани, за веру, царя и Русию живот свой положивых, и сотвори им вечную память.

— Аминь! — проникновенно подкрепил Фёдор.

— Аминь! — качнул головой пробудившийся было Катырев и тотчас же ткнулся измятым лицом в подушку.

— Аминь! — прихлебнул бахарь и продолжал: — И отслужил суздальский князь молебен, а и пошёл к остатней горе. И поскакал с ним Симеон Микулинской, что из тверских княжат. А и вразумил Господь князей проломить стену, что содеяла татарва, да держать дорогу до града Арского[92]. А и не чаяли басурмены зрети рать нашу у града Арского и в трусе великом ринулись в леса дремучие. И взликовали крещёные. И зерна того, и скота того, и ковров, шёлком писанных, и куницы со белкою, да и соболя с росомахою великое множество сдосталось царю преславному. А и бабы татарские со бесенята свои в байраки ушли, лопочут по-своему, волчицами воют, а не идут к кгаурам. Содом с Гоморрою[93]! А пришли к байракам ратники наши, — бабы те ножами булатными бесенят своих похлестали. «Не отдадим кгаурам на посмеяние!»

Бахарь затрясся от неслышного смеха и ухватился за косяк двери.

— Ну, ты, не томи!

— Помилуй, царевич, устал яз.

И строго:

— А и поволокли ратники добычу на галицкие дороги. Черемисы же луговые, в добрый час молвить, в дурной — промолчать, како стукнутся об землю лбами, тако и обернулись травой.

Фёдор резко окликнул Катырева и, не дождавшись ответа, сам бочком подошёл к нему.

— Боязно мне тех черемисов.

— Иль попримолкнуть, царевич?

— Сказывай, странничек.