Розмысл царя Иоанна Грозного

— А сдаётся мне, закручинился будто ты, Васька, — подозрительно покосился Грозный. — Али кто изобидел?

Борис сочувственно покачал головой.

— Любо ему, государь, дворы да крепости ставить. По то и томится, что оскорд ржой от безделья подёрнулся.

Царь допил вино, отставил ковш и обсосал усы.

— А и впрямь надобно бы робью тебя потешить!

Он сбил пальцем с бороды рыбные крошки, вытер о кафтан руку и сытно потянулся. Годунов что-то шепнул ему.

— А, почитай, и пора, — согласился Иоанн, добродушно взглянув на умельца. — Для прохладу поскачешь ты на Каму ставить город^[107] противу татар.

Выводков припал к царёвой руке.

— Дозволь челом бить, преславной!

— Посетуй, Григорьевич!

— Не любо мне на ту Каму идти!

— Пошто бы?

— Нешто гоже обороняться противу басурменов, коли нет обороны и под самой Москвой тем холопям от дьяков и помещиков?

Иоанн вскочил из-за стола.

— Ты?! Ты, смерд, царя обличаешь?! Ты, коего яз великой милостью из смрада подъял?! — Голос его задрожал и булькающими пузырьками рвался из горла. — Убрать! В железы! Пытать его! Пытать калёным железом!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Царь с остервенением захлопнул крышку кованого сундука.

— Убого! Не токмо на рать — на прокорм недостатно!

Огарок сальной свечи задрожал в руке Иоанна, хило лизнув серые стены подземелья и тёмный ряд коробов.

Вяземский выдвинул ящик скрыни и достал горсть драгоценных камней.

Грозный приподнял плечи. Маленькие глаза его ещё больше сузились, поблёкли, и на орлином носу токающими муравьями проступили жёлтые жилки.

Он резко повернулся к Борису.

— По твоему подсказу обезмочела казна моя. Ты подбил жаловать льготами служилых людишек.

Годунов виновато молчал.

— Не дразни, Борис! Отвещай!

Беспомощно свесилась на грудь голова Годунова, а в ногах разлилась вдруг такая слабость, что пришлось, поправ обычай, в присутствии государя опереться о стену.

— Государь мой преславной! Сам волил ты нас поущать, что, покель верх басурменов, не можно холопей не примолвлять. Во всех странах еуропейских тако ведётся. И то чмута идёт по земле.

Опустившись на короб, Грозный ткнулся бородкой в кулак. С подволоки медленно спускался на невидной паутине паук. Пошарив по шапке царя, он раздумчиво приподнялся, повис на мгновение в воздухе и юркнул под ворот кафтана.

Грозный потихоньку поводил пальцем по затылку и, крякнув, раздавил паука.

Вяземский услужливо вытер царёв палец о свой рукав.

Свеча догорала. Серые тени в углах бухли и оживали. Шуршащим шёлком суетились на скрынях осмелевшие тараканы.

— К Новагороду бы добраться! — подумал вслух Иоанн.

Вяземский недоумевающе причмокнул.

— Повели, государь, и от того Новагорода не останется и камня на камне.

Царь зло отмахнулся.

— Не срок! Перво-наперво Литву одолеть да Ливонию вотчиной своей сотворить.

Он больно потёр пальцами лоб и задумался. Затаив дыхание, перед ним склонились советники.

— Ведом ли вам гость торговой новагородской, Собакин?

— Могутный изо всех торговых гостей! — в один голос ответили Вяземский и Борис.

Иоанн зачертил посохом по каменным плитам пола.

— А что, ежели… — И, вскочив с неожиданной резвостью, прищёлкнул весело пальцами. — Волю показать милость тому Собакину! Волю приять венец с дочерью его, Марфой Собакиной[108]!

* * *

Дьяки, подьячие, старосты и служилые по прибору, стрельцы, казаки и пушкари с утра до ночи вещали на площадях:

— Радуйся и веселися, Русия! Царь брачуется с преславной Марфою!

Неумолчно ухали колокола.

Но перезвоны и благовествования не оживляли столицы и ни в ком не будили ни радости, ни умиления.

Лютый мор, разгуливавший до того по стране, перекинулся наконец и на Москву. На окраинах он заразил уже воздух своим зловонным дыханьем. С каждым днём все реже показывались люди на улицах, так как, по приказу объезжего головы, всякого заболевшего немедленно отправляли в Разбойный приказ и там зарывали живьём в заготовленные заранее ямы.

Только блаженные продолжали по-прежнему смело расхаживать по городу и вести ожесточённые споры между собой и с опричниной.

— Горе вам, фарисеи[109]! Разверзлась ныне вся преисподняя! Грядёт час, егда взыщет Господь стократы за Души умученных!

— Радуйся и веселися, Русия! Царь брачуется с преславною Марфою! — заглушали блаженных царёвы людишки.

— Третий брак — не в брак перед Господом! — надрывались смелые обличители.

С окраин мор перекинулся на избы торговых людей. В городе появились усиленные отряды ратников и стрельцов. Сам Малюта дважды в день проверял рогатки и станы.

Но смерть, прорвавшись в город, вселила жуткую, отвагу в живых. Отчаявшиеся люди, чуя неминуемую гибель, потеряли страх к соглядатаям и пищалям. Понемногу развязывались языки. Вначале неуверенный, ропот крепчал и ширился.

Позднею ночью, укутанный до глаз в медвежью шубу, из Кремля вышел Большой Колпак. Останавливавшим его дозорным он неохотно протягивал цидулу, скреплённую царёвой печатью, и торопливо шёл дальше.

В лесу блаженный сбросил шубу, завалил её хворостом и немощно развалился на заиндевелой листве.