Розовая пантера

— Слышь, Санек, ты здесь не видел… Не видел здесь, случайно, девушку? — спросил он, уже заранее догадываясь, что тот сейчас ответит — нет, не видел никого, не было никакой девушки. Не было…

— Видел, видел, — подтвердил тот на удивление энергично, без всяких сомнений.

— Видел?

— Да что ты на меня так уставился, Прохоров? Видел, говорю же. Чокнутая какая-то, подбежала, схватила меня, чуть не задушила.

— Подбежала? Схватила? — переспросил он недоверчиво,

— Ну да, говорю же тебе. Белая такая, растрепанная, на башке не поймешь чего.

— А потом?

— Потом убежала.

— И все? Не сказала ничего?

— Сказала. Сказала — прости… Да я ж тебе говорю, чокнутая какая-то. У тебя спина-то как? Отлегло, не болит уже?

— Нет, не болит, — честно ответил Алексей. — Душа только побаливает, знаешь, Санек…

— Душа — это ничего, — бодро отозвался напарник, — душу твою мы в момент плясать заставим! Три бутылки пива — и запляшет, знаешь ведь, проверенное средство… После смены, а?

— После смены не получится, — произнес Алексей задумчиво, пытаясь расшифровать какую-то туманную мысль, промелькнувшую в сознании. — Мне после смены нужно…

— Да брось, куда тебе нужно? Алексей молчал.

— На свидание, что ли, собрался?

— А если на свидание?..

— Да брось, ты же у нас великий отшельник! — рассмеялся Санек. — Монах нестриженый. Скажешь тоже — на свидание… С мамой, что ли, свидание-то у тебя?

Алексей уже не слышал его. Он посмотрел на часы, с тоской подумав о том, что до конца смены осталось еще целых пять часов. Подумал: оказывается, и такое бывает, что время до конца смены может тянуться медленно. Давненько с ним такого не случалось. Давненько… «Шесть лет», — тут же шепнула память. Шепнула и уже не прекращала больше своего настойчивого шепота, потому что впервые за эти долгие шесть лет ей не сказали вежливо «заткнись». Поискал глазами чистую тряпку и медленно двинулся к мокрому темно-синему «мерседесу», поджидающему его вместе с его тряпкой. А память шептала: шесть лет…

…Тогда, шесть лет назад, он вошел в квартиру, не задумываясь о том, что нужно было бы поискать в кармане ключ. Вошел, потому что дверь была открыта для всех, кто пришел в этот день попрощаться с его отцом. А значит, и для него тоже. Кадры мелькали перед глазами: люди, лица. Он понятия не имел, что у них, оказывается, столько родственников. Зашел, увидел мать… Почувствовал, как внутри, расправляясь, поднимается стальной стержень, тот самый запасной стержень, который, наверное, имеется у каждого человека, спит где-то внутри, пока не настанет тяжелое время, время его пробуждения. Поднимается, сурово предлагая опереться и прося взамен лишь одного — чтобы каждая клеточка тела, каждый нерв — все превратилось в сталь, уподобившись ему. Чтобы не скучно было ему одному, стальному, среди груды мяса и костей, среди совсем уж неприличных и никчемных этих нервишек. И не остается больше ничего другого, кроме как согласиться на эту поддержку и превратиться взамен в комок стали. Вот, оказывается, как это бывает…

Он даже почти не помнил этот день, весь заполненный суетой и плачем. Помнил только глаза матери, ее руки, слезы. Соболезнования, слившиеся в одно, длинное, бесконечное. Помнил еще осуждающие взгляды — они были, не привиделось ему, и нельзя было от этого никуда деться, потому что на самом деле его вина. Его, и только его вина, он вины с себя не снимает, не прогоняет прочь, сживается с ней, зная, что это на всю жизнь. Спутался с малолетней девчонкой, натворил глупостей, и вот чем все обернулось… Так они и останутся теперь вдвоем — он и его вина. И мать, поседевшая за один день.

— Не вини себя, Алеша, — сказала мать, когда они остались дома вдвоем после похорон. Он посмотрел на нее: седые волосы, постаревшее лицо. — Не надо себя ни в чем винить, — повторила она спокойно, и Алексей впервые подумал о том, что мать его, оказывается, сильная женщина.

Стальной стержень, выросший внутри, обмяк на мгновение, как будто расплавившись под напором этой силы, этой горячей любви — в сотни тысяч градусов, разве способен хоть какой-то сплав выдержать такое? Прижался к матери, спрятал лицо у нее на груди, почувствовав себя снова на короткое мгновение маленьким ребенком.

Только на короткое мгновение. Потом все стало прежним — расправился опять стальной стержень внутри, стал, закалившись, еще более твердым. Время шло — через неделю он уже устроился на стройку разнорабочим, пережил первый рубеж — девять дней, и уже на следующий нашел еще одну работу со свободным графиком. Теперь работать приходилось за двоих, и жить… Еще и жить, подумал он тогда тоскливо и вдруг, оглядевшись по сторонам, заметил, что в квартире чего-то не хватает.