Розовая пантера

«Совсем, старушка, память у тебя отказала». Маша попыталась отмахнуться от навязчивых мыслей об имени художника, которое ей по большому счету было совсем и ни к чему. Выставка занимала два зала. Она долго, очень долго бродила по первому, пытаясь — иногда успешно, и это ее завораживало — разгадать чувства, которые породили подобное смешение образов и красок. Потом подумала почему-то, что каждая картина и есть отображение чувства. Вот она — грусть. А вот еще грусть, только более сильная, пронзительная, кричащая. Вот страх. Маша не стала долго задерживаться возле этого полотна, отыскала глазами — быстро, почти не задумываясь, вычленила среди остальных — радость, приблизилась к ней и долго смотрела, чувствуя, как на душе становится легче. Потом опустила глаза, оглянулась, увидела десятки лиц с поднятыми, словно в молитве, кверху глазами. Вошла в другой зал — и остановилась как вкопанная.

На противоположной стене, ровно по центру, висела большая картина. На гладком и однотонном, беспросветно черном фоне она увидела свое лицо. Свое собственное лицо — то, которое потеряла шесть лет назад. Обрамленное в рамку. Снова, как в зеркале… Она пошатнулась, закрыла глаза — так вот как это бывает, когда сходишь с ума. Открыла глаза и снова увидела все ту же картину. Сделала робкий и неуверенный первый шаг. Второй, третий. Картина, как ни странно, не исчезала. Продолжала висеть на своем месте, продолжала смотреть на нее.

Маша оглянулась, пытаясь обрести чувство реальности. В этом зале было поменьше людей — человек пять или шесть. Видимо, портреты, выполненные в традиционной, классической манере, интересовали публику значительно меньше. Через минуту она уже никого не видела — осталась одна, наедине с собой. Снова, как в зеркале…

«Ты что здесь делаешь? Как ты здесь-то оказалась?..»

В ответ — молчание. Тишина, вмещающая в себя так много, что выдержать все это было, кажется, невозможно.

«Посохин, — пронеслось в голове. — Его фамилия — Посохин. Это совершенно точно. Я видела ее, напечатанную в газете. Я слышала ее по телевизору. Я не могла ошибиться. Я не знаю этого человека, а значит, и он не знает меня. Посохин. И имя…»

Имени она так и не вспомнила.

— Скажите… — Она обернулась беспомощно, почти молитвенно обращаясь ко всем, кто по воле случая оказался в тот момент рядом. — Скажите мне…

Два человека, стоящих неподалеку — мужчина и женщина, — услышав ее тихий голос, обернулись.

— Скажите… — повторила Маша, не зная, что говорить дальше.

— Девушка, вам плохо? — Она заметила тревогу, промелькнувшую в глазах женщины.

Покачала головой в ответ. И, не сумев больше вымолвить ни слова, не в силах сопротивляться тому, что было гораздо могущественнее ее слабой — она всегда это знала, слабой — воли, снова перевела взгляд на портрет, висящий на стене. Смотрела долго, пристально и вдруг ощутила, как где-то на самом дне души зарождается странное, пугающее чувство, в которое невозможно было поверить. Смотрела в глаза, прямо в глаза, не отводя взгляда, и чувство наконец выплеснулось наружу. Захотелось…

Размахнуться и ударить. Ударить по лицу изо всей силы. Ударить, вложив в удар все свое отчаяние и накопившуюся за долгие годы, разрывающую душу на части тоску. Потому что это она была во всем виновата. Она, шестнадцатилетняя, глупая, слабая. Оказавшаяся слишком слабой, чтобы не совершить предательства. А как же иначе можно было рассматривать ее бегство в Москву? Простым послушанием это не назовешь. Послушанием Маша, тем более шестнадцатилетняя, никогда не отличалась. Это было бегство, это была слабость. Страх осознания собственной вины. Предательство. «Предательство», — четким приговором пронеслось в сознании слово, которое она не произносила за прошедшие шесть лет ни разу. Не произносила, потому что думала, что несовершеннолетние суду не подлежат. Не судила, сдерживая обиду и боль. Пыталась понять, простить все эти годы. Только, кажется, не сумела. Не сумела, как ни старалась. И вот теперь, встретившись случайно лицом к лицу, все наконец поняла. Поняла, почему она — та, другая — столько лет пряталась от нее, не показываясь в отражениях. Потому что боялась услышать от нее правду.

Почувствовав, что все тело ее дрожит мелкой дрожью, она попыталась взять себя в руки и отключиться от этой мистической встречи, которая случилась наперекор законам времени и пространства. Еще немного—и она просто упала бы без чувств, уже начинала ощущать, как зыбок пол под ногами, как мягким покрывалом стелится вниз потолок, как раздвигаются стены.

— Девушка, да что с вами? — снова услышала она все тот же женский голос, перевела с усилием взгляд.

Пришла в себя. Почти пришла в себя. Подумала: а ведь могло же случиться и такое. Запросто — и в самом деле набросилась бы на эту картину, принялась бы стучать по ней кулаками, и уже никто не отодрал бы ее, никто не смог бы помешать этому необъяснимому приступу вандализма… Никто, пожалуй, кроме санитаров из психушки. Спасибо тебе, добрая женщина.