Розовые чашки

Джейн дергала себя за сережки — сложные сооружения из колечек золотой нити и маленьких стеклянных бусинок. «Исчезло натяжение, — сказала она, — и я никак не могу эту штуку наладить». Джейн без обиняков и весьма решительно подходила ко многим вещам, с которыми Вероника, как и все ее поколение, не сумела освоиться: с механическими приборами, с групповым проживанием, с отрицанием всяких авторитетов. Джейн обитала в мире машин и механизмов. Она ходила по улицам с висящим на боку черным ящичком, она жила в электрическом царстве, среди стереопроигрывателей, фенов для волос, кассетных магнитофонов, щипцов для завивки и укладки волос. Она уже разобрала на части регулятор натяжения старого «Суон-Викерза» и разбросала по столу какие-то металлические диски. Ее раздражала неровно намотанная катушка тонкой проволоки, у которой на конце был крючок, снабженный игольным ушком, на котором, когда машина в порядке, мирно дергается нитка. Джейн тянула и дергала этот крючок, вытягивая его из катушки, и теперь он торчал угрожающей, ни к чему не присоединенной спицей, уставленной в никуда.

Вероника рассердилась. Она сказала: «Джейн, но ведь это же спиральная пружина…» — и услышала, как у нее в мозгу начинает звучать ее собственный призрачный голос, который вот-вот изольется в крикливых жалобах: «Как ты могла? Почему ты такая бесчувственная? Моя мать шила на этой машине всю свою жизнь, и я тоже, я так за ней следила…».

И тут она вспомнила, как в 50 годы ее мать без конца скулила и ныла: «Как ты могла, как ты могла?» И она вспомнила себя вместе с матерью, жалобно скривившей лицо, того гляди готовой расплакаться, — и себя совсем юной студенткой, в накрахмаленной нижней юбке, гладкокожей, с подкрашенными глазами, страстной, уставившейся на черепки радужных розовых чашечек в доставленном на автофургоне чайном ящике. Эти чашки подарила ей давняя университетская подруга ее матери — по случаю того, что новое поколение приходит в тот же колледж. Ей эти чашки не нравились. Ей не нравился розовый цвет и не нравились блюдечки в форме лепестков, это было так старомодно. Она и ее друзья и подруги пили растворимый кофе «Нескафе» из ярких керамических или эмалированных кружек. Она сложила и убрала подальше в комод скатерть, которую когда-то вышила для нее ее бабушка: эта скатерть, такая плотная, чистая и гладкая — типичный образец бабушкиного рукоделья — она неизменно фигурировала в воображаемом чаепитии, которое Вероника постоянно придумывала с тех пор, как умерла ее мать. Это была курьезная форма оплакивания, но очень навязчивая и приносящая некоторое утешение. Похоже, что только на это она и была способна. Настоящему оплакиванию — оплакиванию от всей души — мешало воспоминание о том, как ее мать яростно ненавидела свою участь домохозяйки, закабалившую ее; эта ненависть обращалась и на ее хитроумных дочерей, которые все сумели отчасти избежать этой кабалы. Тишина, наступившая в доме с тех пор, как ее не стало, была как затишье после бури. Или как тишина той спокойной маленькой комнаты, словно наполненной светлым ожиданием, в один или в любой день в конце 20-х годов.