Розы и хризантемы

Папа ничего не отвечает, подходит к вешалке и начинает одеваться.

— Ты что, уходишь? Куда? Почему ты молчишь?

— Хочу пройтись, — говорит папа. — Надеюсь, это не вызывает твоих возражений?

— Боже мой, что за тон! — Мама поджимает губы. — Проходись. Кто тебе не дает? Хочешь проходиться — проходись себе на здоровье. Кошмар какой-то: каждое слово в штыки, нельзя уже ни спросить ничего, ни сказать…

Папы нет. Мама спит. Бабушка тоже спит на своем сундуке. Пока не будет готова раскладушка, я сплю с мамой, в ее кровати. Мама давно уже, как только мы вернулись с дачи, заказала для меня раскладушку, но никак не может достать для нее брезент. Деревянную часть Макар Федорович смастерил, а брезента все нет.

Я лежу рядом с мамой и смотрю на лампочку под абажуром. Этот абажур мы сделали сами из старого ржавого каркаса. Мама велела мне обкрутить каркас голубой гофрированной бумагой, накинула на него шелковый платок, который папа привез из Германии, и получился очень даже красивый абажур. Это Нина Ильинична, наша соседка со второго этажа, научила ее сделать такой абажур.

Я смотрю, смотрю на лампочку и почти что засыпаю. Почти не слышу, как папа зашел в квартиру. Он распахивает дверь в комнату, но никак не может перешагнуть порог — держится за косяк и покачивается.

— Явился! — говорит мама. — Слава тебе господи… Приполз наконец! Прогулялся, что называется… Два часа ночи! Порядочные люди давно спят.

— Так точно… — Папа пытается облизать губы и не может.

Он очень-очень пьян. Лицо совсем белое.

— Да, Мусенька… моя Кисонька…

Кому это он говорит? Кто Мусенька? Может, он вообще не понимает, где он? Стоит, раскачивается возле двери и вдруг шлепается с размаху на нашу кровать. Плюхается головой маме на живот, ноги скользят по полу.

— Мусенька… обожаемый… Мусик… Не сердись… Я немного пьян… Я выпил одну-единственную крохотную рюмочку… Не будем ссориться…

Он, кажется, так и собирается тут уснуть.

— Ах, боже мой, ну что это? — Мама трясет его. Тянет одеяло из-под его головы.

— Да, милый… Обожаемый Мусик! — Он приподымается — глаза мутные, стеклянные, хватается рукой за ее рубаху, за белое колено, торчащее из-под одеяла, снова падает ей на живот.

Она тянет, тянет одеяло. Что она делает? Она же будет голая! Совсем голая! Рубаха задралась вверх. Зачем же она это делает? Зачем тянет одеяло?! Вся голая… Папина щека лежит на ее голом животе! Прямо около пупка. Это же не подушка… Не подушка!..

— Павлик… Павел… — бормочет мама.

Я стараюсь оттолкнуть его.

— Ничего, ничего… — Она запускает руку в его волосы.

Я вскакиваю и обеими руками, со всей силы отпихиваю его от нее. Она загораживается от меня. Вместо того чтобы загораживаться от него, она загораживается от меня! Он сползает лицом с ее живота, сползает ниже… Он пьяный, он сошел с ума!

— Ничего, ничего…

Что ничего? Что ничего?! Отпихивает меня! А-а-а!..

— Ты что? Что ты? Тише… Успокойся… — И сильней отталкивает, отодвигает меня.

Он пьяный, но она же не пьяная! Она что, сошла с ума?! Сошла с ума?

— А-а-а!.. А-а-а!.. — Я боюсь, боюсь! Я толкаю его, бью, толкаю ее, бью их обоих. — А-а-а-а-а!..

— Боже мой!.. Что же это? — бормочет она. — Тише ты!..

— А-а-а!!! А-а-а!..

Папа подымает голову, смотрит на меня. Хмурится — наверно, понял, наверно, узнал меня! Встает, с трудом подымается на ноги и отходит к своей кровати. Падает на нее и так и засыпает — в пальто, ботинках и галошах. Мама лежит голая, в задранной рубахе, без одеяла. Лежит и только тоненько-тоненько всхлипывает:

— Боже мой… Боже мой…

Я сижу на краю кровати и вся дрожу. Бабушка спит.

— Я, юный пионер!.. — читает старшая пионервожатая, и мы повторяем за ней дружно:

— Я, юный пионер!!!

— Союза Советских Социалистических Республик…

— Социалистических Республик!..

— Перед лицом своих товарищей…

— Своих товарищей!

— Торжественно клянусь!

— Торжественно клянусь!!!

Можно было и не учить наизусть, если она все равно читает.

Нам повязывают галстуки, прикрепляют на фартук пионерский значок, мы отдаем салют.

— Теперь вы должны учиться еще лучше, — говорит старшая пионервожатая, — и активно участвовать в нашей пионерской жизни.

После уроков приходит фотограф. Марья Трофимовна выстраивает нас возле своего стола и сама усаживается перед раскрытой книгой.

— Смотрите все на Риточку.

Нет, я не буду смотреть на Риточку. Почему это я должна смотреть на Риточку? Может, я хочу смотреть на фотографа. И вообще, непонятно — если нас приняли в пионеры, должны фотографировать на линейке под красным знаменем, а не возле Марьи Трофимовны!

Наденька с Макар Федоровичем вешают шторы на окошко. Вообще-то папа привез эти шторы из Германии, но мама вначале ни за что не соглашалась их вешать: говорила, что терпеть не может, чтобы какие-то тряпки загораживали ее цветы. Но потом тетя Аня все-таки убедила ее повесить. Папа все время предлагал повесить: «Нинусенька, комната без штор выглядит как сарай. Ты знаешь, я ненавижу голые рамы». Но мама тогда не уступала. Теперь она наконец уступила и привела Макар Федоровича, чтобы тот прибил палку.