Розы и хризантемы

— Лера Сергеевна, дорогая… Вы знаете, что я подумала? Вам сейчас нелегко — я имею в виду материально, — может, вы согласились бы взять к себе маму? Хоть на какое-то время. Я буквально погибаю, поверьте, в доме сущий ад, вы себе этого представить не можете… Они с Павлом как кошка с собакой, одна со своими дурацкими фокусами, другой со своим ослиным упрямством. И эта дрянь еще вечно душу тянет! (Эта дрянь — это я.) Никаких сил уже не осталось… Не так-то просто, знаете ли, день и ночь сражаться на три фронта. Устала… Устала, не могу больше!.. Не жизнь, а каторга, сплошное проклятие! Каждую минуту ждешь какого-нибудь взрыва, какого-нибудь несчастья. А вам двести рублей в месяц, я думаю, совсем не помешают. Все-таки подспорье.

— Что ж, — вздыхает Лера Сергеевна, — пускай перебирается. Мы с Инночкой на моей кровати будем спать, а она на диване. Ничего, устроимся как-нибудь.

— Она, конечно, очень тяжелый человек, — голос у мамы делается бодрей, — требуется немалое терпение, чтобы ее выносить…

— Как-нибудь уживемся, — обещает Лера Сергеевна.

— Я просто считаю своим долгом предупредить.

— Из-за чего нам ссориться? Делить-то нечего…

— Собирай свои бебехи, — говорит мама бабушке. — Пойдешь жить к Лере Сергеевне.

— Как? — не понимает бабушка.

— Очень просто. Будешь спать у нее на диване. И советую тебе воздержаться от дурацких выходок, потому что если и она тебя выставит, то окончишь свои дни в желтом доме, это я тебе гарантирую!

Бабушка садится на сундук, трясет головой и плачет.

— Не плачь, — уговариваю я. — Тебе там даже лучше будет. Знаешь, какой у них мягкий диван? Не то что твой сундук!

— У чужих! — плачет бабушка. — В чужом углу!.. У родной дочери сундука не заслужила… Кто бы мог подумать? Губернатор ручки целовал…

— А когда мы получим новую квартиру, ты поедешь с нами, — обещаю я.

Нет, я не обманываю. Папа все время говорит, что, когда закончится строительство второй секции писательского дома в Лаврушинском переулке, нам дадут там отдельную квартиру.

Папа читает газету. Я стою рядом, прижимаюсь к его боку и тоже немножко читаю: «Об одной антипатриотической группе театральных критиков».

Интересно, в каком театре эта антипатриотическая группа? Лишь бы не в Большом. Нет, в Большом не может быть антипатриотической группы, в Большом должна быть патриотическая группа… Спрошу у Инны.

«Беспачпортные бродяги…» Как тетя Поля… Нет, тетя Поля не бродяга, она у Авровых живет. Что она теперь делает? Наверно, весь сад засыпан снегом… Поливать не надо и клубнику не надо возить на рынок… А Альма? Где сейчас Альма? Наверно, в доме. В такой мороз хороший хозяин не выгонит свою собаку. Если бы она была моей собакой, я бы ни за что, никогда ее не выгнала!

«Собрание московских драматургов и критиков. Константин Симонов… Константин Симонов обрисовал деятельность группы театральных критиков… Он вскрыл приемы и методы, которыми орудовали…» «Литературное подполье…»

Авровы в подполе держат картошку, интересно, что держат в литературном подполье?

«Гурвич, Яцовский, Борщаговский…» Яцовский! Это тот дядя, у которого сын с красной саблей!

«Яцовский, прикрываясь громкими фразами, различными цитатами, пытался оправдать свою антипатриотическую деятельность, юлил на трибуне…»

— А ты с ним дружил… — говорю я.

— С кем? — удивляется папа.

— С этим Яцовским.

— Что ты, маленький! Я с ним никогда не дружил.

— Не дружил? А зачем же ты с ним разговаривал? Целый час стоял и смеялся. И никак не хотел уходить. Прикрывался громкими фразами!

— Ну… — Папа вздыхает глубоко-глубоко. — Я же не знал, что он такой плохой.

Сегодня воскресенье. Николай Петрович обещал повезти нас с Яшкой в цирк. Я сижу на лавочке перед подъездом и жду машину. Никто не гуляет. Погода противная: дождь со снегом и небо серое-серое, как будто уже вечер, а не утро. Ничего, в цирке будет хорошо… Я сижу и жду, сижу и сижу, а машины все нет. И папа никак не выходит. Он хотел спуститься вместе со мной, но мама сказала, что ей необходимо с ним говорить. Наверно, она опять говорит с ним об Агнессе. А может, о Николай Петровиче. Николай Петровича она не любит еще больше, чем Агнессу.

Из второго подъезда выходят Ленька с каким-то другим мальчишкой, я его не знаю. Идут и подкидывают клюшками шайбу.

— Уходи, — говорит мне Ленька, — это наши ворота будут.

— Не уйду, это не ворота, это наша лавочка. И я сюда первая пришла.

— Уходи, а то хуже будет!

— Не уйду.

— Ты давай бей, — советует мальчишка. — Как заедет ей по ногам, так сама убежит.

Я не убегу. Сейчас выйдет папа. И Николай Петрович приедет с Яшкой и с дядей Женей.

Ленька лупит по шайбе и старается попасть мне по ногам. Шайба резиновая и не так уж больно бьет. Даже если и больно, мне все равно. Сейчас из-за угла покажется черная блестящая машина, завернет к нашему подъезду и остановится вот тут, возле самого тротуара. Они подумают, что это за кем-нибудь из правдистов, а это за мной. Я встану как ни в чем не бывало и уеду. А они останутся тут со своими клюшками и со своей шайбой. Пусть!