Розы и хризантемы

— Что это? — спрашиваю я.

— Где? — Мама вздыхает, потом все-таки подходит к торговке. — Почем слива?

— Блюдце — десять, банка — двадцать.

— Я спрашиваю про штуку.

— Вот еще! Придумала — штуку ей продавай!

— Хорошо, продайте две, — говорит мама.

Торговка бурчит, но все же отдает нам за рубль две сливы. Большие и толстые. На кожице у них белый налет. Мне очень хочется попробовать эту толстую темную прохладную сливу.

— Терпение, — говорит мама. — Никуда они от тебя не убегут. Приедем домой, вымою, ошпарю кипятком, тогда будешь есть.

Мы долго-долго едем в трамвае. Я всю дорогу заглядываю в кошелку и смотрю на сливы.

Дома мама дает одну сливу мне, а вторую съедает сама. Слива очень вкусная, жалко только, что внутри у нее такая большая косточка. Мама вертит свою косточку в руках.

— Может, попытаться посадить? — говорит она. — Хотя вряд ли тут вырастет…

Утро. Пора вставать, но я поворачиваюсь на бок и притворяюсь, что сплю. Если я открою глаза, мама сразу подымет меня и заставит что-нибудь делать.

В комнате тихо. Я разжимаю потихонечку веки — осторожно, чтобы она не заметила. Пусто, никого нет. Наверное, она на кухне. Солнышко светит в окно. Я лежу, лежу, а мама все не появляется. Я слезаю на пол и подхожу к двери. Дверь заперта. Значит, она ушла и закрыла меня. Я взбираюсь на подоконник. Внизу ходят люди. Вот проехал трамвай. Вот один дяденька прошел под самым окном. Смешно смотреть на людей сверху. Сверху человек — голова да ноги. Голова круглая, а ноги торчат, как две палочки: одна — вперед, другая — назад. А потом наоборот: та — вперед, а эта — назад.

Мне надоедает лежать на животе, я сажусь, свешиваю ноги наружу и принимаюсь распевать песню, которую слышала от мамы:

И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!

Дальше я не помню, поэтому пою еще раз:

И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!

Люди на улице задирают головы и смотрят на меня. Я сижу высоко-высоко — выше их всех! Выше деревьев и выше других домов. Сижу себе так, ничего не делаю, пою и болтаю, сколько захочу, ногами. Светит солнышко, и в воздухе плавают белые пушинки. Девочки говорят, что каждая пушинка — душа. Душа — это когда человек еще не родился. Я им не верю. Пушинки — это просто так.

И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!

Кто-то стучит в дверь. Я замолкаю. Еще раз стучат. Я слезаю с подоконника.

— Кто там?

— Это я! — говорит Шурик. — Ты чего поешь?

— Песню.

— Хочешь, я тебя открою? Я знаю, где ключ.

— Открой, — соглашаюсь я. — Только чтобы Прасковья Федоровна не видела.

Шурик находит ключ и выпускает меня. Мы играем. В коридоре стоит ящик Наины Ивановны, накрытый клеенкой. Я должна осторожно сесть на край ящика, Шурик садится мне колени, а Танечка забирается ему на колени. И тогда мы бухаемся в ящик. И хохочем так долго, что уже совсем не хочется смеяться. Потом мы вылезаем, снова накрываем ящик клеенкой, усаживаемся, снова бухаемся и снова хохочем.

Мама вытаскивает меня из ящика за ухо.

— Кто тебе разрешил выходить из комнаты, а? Если я тебя закрыла, значит, у меня есть на то свои соображения. Отправляйся в угол, дрянь! Нет, как вам это нравится? Уже научилась распоряжаться! Чтобы меня потом упрекали, что я подсовываю ее соседям. Не трогай стенку, паршивка! Подожди, я еще проучу тебя как следует. Вся дурь из головы выскочит. Будешь стоять до утра, понятно?

Мама гоняется за мной по комнате. Мы бегаем вокруг стола.

— Светлана, Светлана! — говорит она страшным голосом.

В руке у нее фанерный кружок — тот самый, что мы нашли в шкафу, когда Буров выехал из нашей комнаты. Теперь мы ставим на него чайник и кастрюли.

— Светлана, Светлана! — завывает мама и уже почти касается меня кружком. У меня больше нет сил бежать. Но если она дотронется до меня кружком — я знаю, случится что-то ужасное. Что-то ужасное! Я должна бежать… А-а-а!..

— Что ты орешь? Что ты орешь, мерзавка?!

Я сажусь на постели и отодвигаюсь от нее подальше. Кто она? Почему она моя мама? Почему она, а не Люба? Не Елизавета Николаевна?

Мы идем по шоссе. Дует ветер. На ногах у меня опять старые матерчатые чувяки с калошами. Я смотрю на столбики. Еще далеко. Еще надо пройти под каналом. Мы идем и идем…

— Не махай руками! — говорит мама. — Размахалась, как солдат.

— Я не махаю, — говорю я. — Они сами махаются.

— Так ухватись за платье, чтобы не «махались». Махались! И походка, как у клуши деревенской, и выражения… Ей-богу, трудно поверить, что это девочка из порядочной семьи. Как ты ходишь, как ты ходишь?! Ты что, не можешь ставить носки врозь?

— Как это — врозь?..

— Вот так — чтобы нога не цепляла за ногу. Пятки вместе, носки врозь. Да, а ты как думала? Если хочешь выглядеть как барышня, а не как дворовая девка, нужно следить за собой и учиться приличным манерам. Стой, дай отдохнуть немного. О, господи, когда уж наконец дотащимся…

Вот он, наш участок.

Мы копаем картошку. Раньше вокруг было много людей, все копали и таскали мешки, разговаривали и смеялись, а теперь идет дождь и, кроме нас с мамой, никого нет.