Розы и хризантемы

Мама не знает точно, где задавили ее брата, потому что Ходынское поле было очень большое, но я думаю, что вот здесь, возле этого барака. Дальше стоят низенькие домики, и вокруг них растут большие кусты сирени, не может быть, чтобы там давили людей.

За маленькими домиками и за сиренью видно Ваганьковское кладбище, а еще дальше — серенькая полоска Серебряного Бора. Мимо Ваганьковского кладбища мы с мамой часто ходим, а в Серебряном Бору я еще никогда не была. То есть была, но не помню про это. До войны папа с мамой сняли там дачу, но мама все никак не могла собраться, и мы переехали только двадцатого июня. А двадцать второго началась война, и нам пришлось переезжать обратно. Я, наверно, поеду когда-нибудь в Серебряный Бор, посмотреть на серебристые ели и на ту дачу, где мы должны были жить. Вырасту и поеду…

Небо совсем синее и на нем беленькие, тоненькие облака. Нет, уже не беленькие, а розовато-малиновые.

— Папа, почему они такие розовые?

— Кто? — спрашивает папа. Он печатает на машинке.

— Облака.

— В лучах заходящего солнца облака всегда кажутся розовыми.

Заходящего солнца…

Солнце садится где-то сбоку, за Боткинской больницей. По небу растягивается тонкая малиновая сеть. У каждой дырочки в этой сети одна сторона совсем гладкая, а другая кружевная и пушистая — как у пельменей, которые лепит тетя Настя.

— Папа, посмотри!

— Да, маленький… — бормочет он, не отрывая глаз от стены. Он всегда так: попечатает немного и смотрит в стенку. Попечатает и опять смотрит в стенку.

— Посмотри, какое небо!

— Угу… — кивает он. Глаза у него совсем синие — как небо за окном.

— Посмотри! — прошу я. — Папа, ты не смотришь!

Он оборачивается, приподымается на стуле.

— Да, очень красиво.

— Когда-нибудь раньше было такое небо? — допытываюсь я.

— Такого никогда не было, — отвечает папа. — Замечательное небо — настоящая золотая рыбка.

Правда, облака похожи на чешую…

Небо понемногу темнеет. Облака бледнеют, расползаются. Ячейки в сети уже не такие ровные и одинаковые… Одни растягиваются, другие сжимаются, третьи вообще рвутся… Я должна нарисовать это небо! Чтобы оно не совсем пропало. Чтобы потом можно было кому-нибудь показать.

Я спрыгиваю на пол, беру лист бумаги, карандаши и принимаюсь рисовать. Но у меня плохо получается. Совсем ничего не получается… Кажется, так просто нарисовать эту солнечную сеть, а на бумаге выходят какие-то загогулины — некрасивые и непохожие. И малинового карандаша у меня нет, только красный. Облака не такие, совсем не такие… И скоро от них вообще ничего не останется!

Я плачу.

— Что ты, маленький? — спрашивает папа.

— Они не такие, совсем не такие! — Я комкаю свой листок и бросаю на пол.

— Ничего, они будут еще, — утешает папа.

— Таких не будет! Таких никогда не будет…

Небо за окном уже совсем фиолетовое, облака сливаются с темнотой.

Я не смогла их нарисовать…

— Не плачь, малыш, — уговаривает папа.

— Ты не видишь? Я не смогла их нарисовать!..

— Но это очень трудно. Я бы тоже не смог.

Он не понимает!

Мама входит в комнату и зажигает свет.

— Что вы тут сидите в полной тьме?

Я вытираю лицо ладонями. Она не должна знать, что я плакала.

Марья Трофимовна входит в класс очень серьезная, оглядывает нас сквозь очки и говорит строго:

— Садитесь. Баранова, Куприянова, Омельченко, Цветкова, Янская! Сложите свои вещи.

Девочки, которых она назвала, смотрят на нее и ничего не складывают.

— Вы будете учиться в другом классе, — объясняет Марья Трофимовна.

— Почему — в другом? — спрашивает Наташа Омельченко. — Я не хочу…

— У нас переполнены классы, — говорит Марья Трофимовна. — Районо пошло нам навстречу и разрешило создать еще один класс, дополнительный, — второй «и». Из каждого класса туда перейдут по пять человек.

— Я не хочу!.. — плачет Наташа.

Баранова, Куприянова, Цветкова и Янская тоже начинают плакать.

— Почему — мы? Пускай кто-нибудь другой идет…

— Вы не хотите, и другие тоже не захотят. А кто-то должен пойти.

— Но почему — я? — рыдает Наташа. — Я хорошо учусь! Вон пускай Красненькова идет…

Валя Красненькова оборачивается и с открытым ртом смотрит на Наташу.

— Что же это будет за класс, — говорит Марья Трофимовна, — если все учителя отправят туда одних плохих учениц? Должны быть и хорошие.

— Я не пойду, не пойду! — твердит Наташа. — Почему обязательно я?..

— Перестань лить слезы и складывай вещи! — Марья Трофимовна сердится и поправляет очки.

— Я второй год тут учусь, — плачет Наташа, — а меня переводят… А другие только пришли и остаются!

Это она про меня… Я опускаю голову и ни на кого не смотрю.

— Омельченко, не устраивай базара! И не указывай мне, кого переводить, а кого оставлять! — Марья Трофимовна подходит к Наташе и принимается сама запихивать ее тетрадки и учебники в портфель.

Мы смотрим, как Марья Трофимовна уводит их: высокую Наташу, маленькую Галю Янскую, толстую Валю Баранову, сутулую худую Иру Куприянову и Веру Цветкову с мягкими пепельными кудряшками на лбу и на висках… Вот они выйдут сейчас, и все, больше мы их не увидим… Бабушка ушла к своему мужу-повару и с тех пор пропала… Мама даже никогда не вспоминает про нее.