Розы и тернии

– Да уж не буду таиться, напрямик молвлю: приехала я от Софьи Григорьевны с порученьицем.

– Ну?

– Охочи ли будете Дуняшу за Павла ихнего отдать?

– Что ж, он – парень хороший.

– Так поворота не будет?

– Думается, нет.

– Ну и слава богу! Так и скажу Софье Григорьевне – вот, чай, обрадуется!

Митродора Силовна поднялась со скамьи:

– Пусть сама с муженьком приезжает.

– Приедут, приедут! На днях приедут. Замешкают – я потяну. Ну а свадьбу сыграем – чай, и меня, вдовицу горемычную, не забудете…

– Да уж ладно, ладно! – смеясь, сказала боярыня.

– Ты муженька своего упреди.

– Беспременно.

Митродора Силовна стала прощаться с Марфой Сидоровной.

В первый же приезд Луки Максимовича жена передала ему разговор со свахой.

– Что ж, добро! Будем ждать гостей хороших. А там и свадьбу отпируем, – ответил он.

XVIII. Радость и слезы

Тихо, так тихо, что слышно, как жужжит пчела, летающая над невидным, но душистым, полным меда цветком. Ветер, довольно сильный с утра, к полудню спал, и деревья недвижными вершинами смотрели на темно-синее, совершенно безоблачное небо.

Андрей Подкинутый медленно шел по саду. Солнце пригрело его понурую, ничем не прикрытую голову, он свернул в густую тень ветвистого клена и остановился.

– Да, вот здесь, – прошептал он, осматриваясь, – здесь сидели мы в последний раз. Давно это было, в прошлом году, осенью, но я помню… Как теперь словно. Весела она была в ту пору, голубка. Тогда, памятно мне, рассказывал я ей, что от немчина одного из слободы немецкой слышал, будто была али есть за морем страна такая, где только бабы одне живут и все на конях ездят, и чуть мужчину завидят, сейчас наскочат и либо в полон возьмут, либо проколют… Смеялась она! «Ишь, бабы какие лихие! И на конях скачут и мечами рубятся… Чего только оне на мужчин так нападают? Блаженные! Ведь этак, коли б я была из них, тебя бы, Андрюша, беспременно проколоть должна бы!» – говорила она. А сама смеется, смеется-заливается… И глазки ее тоже смеются… «Да ужели проколола бы?» – спрашиваю. «А ей-же-ей, проколола бы! Глаза б страшные-престрашные сделала и проколола… Вишь, я какая!» – отвечает и глазами этак повела, будто гневна, а уж глаза-глаза страшные! Так бы и расцеловал!

Андрей сел под деревом и задумался.

– Ах, Дуня, Дуня! Что сделала ты со мной, голубка моя? Опостылели тебе наши беседушки? Али разонравился дружок твой верный? За что, про что? А я-то тоскую, слезами обливаюсь иной раз, вот до чего. Знала б ты… Да где знать! Сам я не знал долго, какими веревицами крепкими мое сердце к тебе привязано! Кажись, чего мне? Холост молодец – вольный сокол! Что он по поднебесью, что молодец по Руси-матушке – носись из края в край да веселись и забавами потешайся. Хлеб всегда найдешь, повстречаешь и девицу – мало ль красоток на Руси святой? – что приласкает, пригреет тебя на груди своей, молвит: «Люб ты мне, сокол-молодец, желанный мой!» Ан нет! Не унесешься! Веки вечные тосковать да слезы лить будешь, а не умчишься отсюда… Чего ради? Да того, что здесь хоть сарафана ее край увидишь – и то легче на сердце станет, а ведь там… там только думы о ней, о милой зазнобушке, останутся! Тяжко жить-то так! Ох, тяжко! Думал ли когда, какая суровая выпадет мне долюшка? А кто все наделал? Он, богатырь этот косматый! Он, он! С той поры, как его увидала, сама не своя стала Дуняша; имя его промолвишь – затрепещет вся. Приглянулся. Кабы мне так, а не ему! Уж целовал бы, с глаз, кажись, не спустил бы со своих любу мою! Станет ли он так? Не станет!.. Где ему! Кабы он поплакал с тоски столько напролет ночек темных, как я, тогда стал бы… А так не станет, еще бить ее, чего доброго, будет, как мужем сделается Дуняшиным… Мужем Дуни моей! Это всего горше! Раньше все же словно надежда кое-какая в душе таилась – авось опять повернет на прежнее, станет дружна со мной, ласкова, а теперь – шабаш! Недаром же, когда сегодня сказал мне отец названый, что Дуняша сосватана за Павла Белого-Туренина, словно в голову мне что ударило, инда пошатнулся.

– Ты, – говорит, – Андрюша, в дружках на свадьбе будь…

– На чьей?

– Да неужто не слыхал? И то сказать, все тишком вершилось, откуда и узнать было… Ведь Дуняша просватана.

– За кого? Спрашиваю, не знаю, как и язык пошевельнуть мог.

– Да за Павла Белого-Туренина. Жених – каких лучше не надо! Так ты в дружках…

Ни жив ни мертв постоял я, а сердце так в груди ходуном и ходит. Только и мог пробормотать:

– Не буду в дружках!

– Что ж так?

– Так. Несчастье, пожалуй, Дуняше принесу.

– Пустое! А то, как хочешь, твое дело, не неволю…

С тем и расстались.

«Горько мне, а Дуняша, чай, прыгать хочет от радости. Еще бы! Для нее ль это не радость – выйти замуж за милого!..»

Легкий шорох, послышавшийся в тишине сада, вывел Андрея из задумчивости. Он посмотрел в ту сторону, откуда слышался шорох, и вскочил на ноги, а его лицо вдруг вспыхнуло яркой краской: он увидел Дуняшу.