Розы и тернии

— Вот радость-то! Вот радость-то! — затараторил он, словно захлебываясь от избытка чувств. — Боярыней нас хочешь подарить! Ай, любо! Я и то намедни говорю холопам: и чего это наш господин не поженится с молоденькой какою боярышней? Ему ли невесты не сыскать? Всякий с радостью отдаст! А он еще мужчина в самой поре… Из себя видный, сильный… Волосы-то посивели малость — так это и у молодых бывает.

— Так в поре я еще, а? Не совсем старик? — вдруг оживляясь и подбадриваясь, спросил Фома Фомич.

— В такой поре, хоть сейчас на медвежью травлю ехать!

— А, что ж! Мы, пожалуй, и поедем на травлю! Хе-хе! Нечего старость-то на себя напускать!.. Верно, Маркыч?

— Верно, верно!

— А мне к тому ж — из вотчинки моей весть пришла — объявился в лесу матерый медведь, коров зарезал, беда сколько… Вот я созову знакомцев добрых да и поеду с ними зверя бить. Вспомним пору молодую!.. Пред свадьбой-то кстати будет, Елизар, а?

— Вестимо, вестимо! И невеста молодая услышит: «Э! да мой женишок не кисляй какой-нибудь! Молодого за пояс заткнет!»

— Хе! «Молодого за пояс заткнет»! Знай наших! Ой!

— Что ты, боярин?

— Кольнуло тут маленько, — ответил князь, потирая спину, — ну да пустое! Так вот как мы устроим: свадьбу играем через седьмицу ровно от сего дня, а на травлю ехать гостей созову дня за три до свадьбы — надо показать им себя молодцом-женихом настоящим. Так и порешим, ты устрой все — вечерком я скажу тебе, к кому нарочных с зовом послать.

— Слушаю, княже-господине.

— Кого вот из холопей с собою взять, не знаю. Нужно выбрать человек с десяток посмышленей да посильнее, а одиннадцатый с моей ручницей ехать должен. Этого из самых сильных надо выбрать, на случай чего… Эх! Было все у меня заведено: и стремянные, и иные прочие… Ты помнишь ведь?

— Как не помнить!

— А перестал ездить на травли — всех либо в деревню услал, либо на иную работу перевел… Когда я последний раз на охоте-то был?

— Да лет десяток, кажись.

— Срок не малый! И дурень я, чего ездить перестал? Ослаб, что ли? Фу! В спину как ударяет!

— Растереть бы тебе спинку маслицем.

— Пройдет, пустое.

— Я тебе, княже, холопей добрых повыберу. А в оружничии твои, сдается мне, лучше всего взять Никиту Медведя, силен страсть!

— Это новый кабальный, что ль?

— Он самый.

— Ну что, как? Обошелся?

— И-и! Первейший работник! Сначала, было, маленько артачился, а теперь ничего.

— А нравом каков? Не буян? С горя пить не стал?

— Нет, смирен и тверез всегда. Угрюмист малость.

— Работал бы, а то пусть угрюмится.

— Его, говоришь, взять?

— Думается, подходящ будет.

— Очень силен?

— У! Ему и кличка Медведь за силищу дана — кого хошь и что хошь сломает!..

— Такой-то мне и надобен. Ну, иди с Богом, старче, да устрой все, как я сказывал.

— Устроим, княже добрый, спокоен будь.

Когда Елизар Маркович вышел из боярского покоя, лицо его сразу изменило свое выражение, лицо ключника стало довольно кислым.

— Ишь, дурак старый, жениться задумал! Ему в гроб пора, хрычу, а он женихается и на травли ездит!.. Хе-хе! Лучше б в церковь почаще ездил, греховодник. Меня стариком зовет, а сам старей меня. «Так я еще, — говорит, — в поре?» В поре, в самой поре, чтоб в могилу ложиться, хе-хе! Дурень, пра, дурень! — ворчал старик.

В сенях Елизар Маркович встретился с Алексеем Фомичом.

— Что, батюшка у себя? — спросил молодой князь.

— У себя, касатик, у себя! — ответил ключник. — Что долго тебя в доме не видать было? Гостил где? Мы тут соскучились все без тебя…

— Гостил у приятеля, — пробурчал Алексей Фомич и прошел в покои.

XX. Соперники

Князь Алексей Фомич вошел в комнату отца, не велев докладывать о себе.

Увидев сына, старик промолвил только:

— А! Пришел!

— Здравствуй, батюшка… Поговорить с тобой надо.

— Времени нет у меня с тобой растабарывать — в Шестуновское еду к невесте.

— О невесте-то и хочу говорить.

— Гмм… Чай, причитать сейчас начнешь?

— Зачем? Просто просить тебя буду.

— Ну?

— Батюшка! Почто отнимаешь милую мою у меня?

— Поехало! — досадливо махнув рукой, сказал старик, а сын продолжал:

— Батюшка!.. Родной! Не губи ее, не губи и меня да и себя тоже!..

— И себя?

— И себя! Ведь она тебе не то что в дочери — во внучки годится. Женишься на ней — загубишь век девичий.

— Ты что же, учить меня пришел?

— Не учить — просить… Смилуйся, батюшка, смилуйся, родимый! — вдруг опустившись на колени и кланяясь в землю отцу, дрожащим от волнения голосом говорил молодой человек. — Ежли уж так я не люб тебе, что и жизнь мою погубить — ничего для тебя не стоит? Батюшка! Ведь бьется же в твоей груди сердце доброе отцовское, не сердце зверя лютого лесного… Богом молю! Не женись на ней, отдай мне Аленушку!.. Отдай свет очей моих — ночкой темною жизнь моя без нее будет… Батюшка! Голубчик! Пощади! Смилуйся!

Выражение лица Фомы Фомича несколько раз менялось во время речи сына: сперва оно было растерянным, потом смущенным и наконец перешло в суровое.

— Встань! Нечего пол-то лбом вытирать… Чего смотришь? Вставай, вставай.

Алексей Фомич медленно поднялся с колен.

Старик Щербинин молчал и крупными шагами расхаживал по комнате.

Сын ждал.

— Что же, батюшка? — тихо спросил он наконец.