Розы и тернии

Павел Степанович был не таков. Все его душевные движения выражались в резкой форме. Он почти не умел грозить; если был гневен, он прямо накидывался на предмет гнева и срывал свой гнев. Его слова редко не переходили в дело. Подчиняться против своей воли чему или кому-нибудь он не любил, будь это родной его отец. Благодаря этому он, год тому назад, поссорился со своим отцом. Степан Антонович был назначен на воеводство в дальний город; он хотел, чтобы сын с женой своей ехал вместе с ним, но Павел Степанович, переживавший в то время первые месяцы любви с Кэтти, наотрез отказался; напрасно отец грозил проклятьем непослушному сыну, Павел Степанович оставался непоколебим; отец рассердился и уехал, не простясь с сыном, а он остался в Москве, не подумав просить прощения.

Пылкий нрав, твердость воли или упорство его проявлялись не раз и в иных случаях.

— Ты говоришь: «В уме ли я своем»? Порою мне кажется, что ум у меня мутится.

— Полно!

— Правду говорю.

Павел Степанович замолк и уныло понурился.

Алексей Фомич печально смотрел на него. Несколько раз он, по-видимому, хотел сказать что-то, но удерживался. Наконец он заговорил:

— А ведь я к тебе пришел недаром…

— Ну?

— Ты ведь знаешь, что твою Катеринушку ведьмой прославили…

— Как не знать! — с горькой усмешкой ответил Павел Степанович.

— Степаниду теперь пытают…

— Ну и что же?

— А то, что бери-ка ты скорей шапку в охапку да беги из Москвы.

— Это зачем?

— Не сегодня завтра за тобой стрельцы царские придут: Степанида такое наплела, что и боже упаси! Будто Катеринушка твоя и в самом деле ведьмой была и ее, Степаниду, в ересь да в ведовство сманивала. Что она на царя, царицу и сродников их злоумышляла, да не одна, а с боярином; боярина же этого зовут Павлом Степановичем Белым-Турениным. Бывал он всякий день у ней, и все они беседы вели. А что та «еретичка» колдовала — это она, Степанида, своими глазами видела. «Читает, это, читает, — говорит, — басурманка, бывало, в книгах своих бесовских, а потом огонь разведет в печурке такой особенной и учнет варить что-то, а сама все помешивает да бормочет слова непонятные».

— Ишь, наплела!

— Я от верного человека слышал. Беги, друже, поскорей.

— Если б смерть одна ждала, так бежать не стоило б, а вот позора не хочется.

— Так бежишь?

— Да.

— Не мешкай. Может, сегодня нагрянут, а уж завтра, чуть свет, тут как тут наверно будут.

— Мне сборы не долги — сел на коня да и поехал.

— А жена как?

— Жена пусть в Москве останется. Куда мне ее тащить!

— Гмм… Как же так! А куда бежать думаешь?

— Не знаю еще. Там посмотрю.

— Ну, сбирайся к пути скорей. Пойду, мешать не буду.

— Ты разве помешаешь?

— Все-таки… Прощай, друже!

— Прощай, Алеша! Когда-то свидимся? — с волнением сказал Павел, расцеловавшись на прощание с Алексеем Фомичом.

— Бог ведает, Павел, Бог ведает!.. Он, Всеблагий, поможет! — говорил князь, у которого на глазах блестели слезы.

— Постой, Алеша, — воротил Белый-Туренин направлявшегося к двери князя.

— Что?

— Не знаешь ли, кто Катеринушку мою оклеветал, обнес перед царем?

Алексей Фомич замялся.

— Знаю, — нерешительно проговорил он.

— Кто, кто?! — быстро спросил Павел.

— Андрей, приемыш Шестунова.

— Андрюшка?! Вот кто?! Ну, попадись он мне теперь!

И Павел грозно потряс в воздухе кулаком.

XXXIV. Два открытия

После ухода князя Алексея Фомича Павел Степанович не торопясь переоделся, опоясался саблей, приказал холопу седлать коня, отсыпал из мешочка, где лежала его казна, половину в карман и вышел из комнаты.

Авдотья Тихоновна не видала его с того самого дня, как он вернулся с погребения Кэтти. И она была довольна, что не встречается с мужем: нечистая совесть ее била тревогу — боярыне казалось, что Павел Степанович прочтет в ее глазах преступную тайну. Поэтому теперь, при неожиданном появлении перед нею мужа, она смутилась. Он смотрел на нее, и его взгляд показался боярыне грозным.

«Узнал!» — в ужасе подумала боярыня.

Павел Степанович спокойно проговорил:

— Прощай, женушка.

Страх Авдотьи Тихоновны разом пропал. Его заменило удивление. Она только теперь заметила, что муж одет так, словно собрался в далекий путь, даже саблей опоясан.

— Куда ты?

— Далеко, жена, далеко! Говорю — прощай! Когда свидимся, не знаю.

Он наклонился и поцеловал жену.

Авдотья Тихоновна вся затрепетала от этой ласки.

— Дорогой мой! Соколик! — проговорила она с нежностью и собиралась его обнять, но Павел Степанович холодно отстранился:

— Мне некогда… Надо ехать.

— Ты, значит, надолго уезжаешь, что прощаешься? — пробормотала боярыня.

— Может, на всю жизнь.

— А я? А я как же?

— Что же ты? Живи себе в Москве.

— Одна, без тебя!.. Господи! Павел! Павлушка!.. Не покидай! Возьми меня с собой.

— Не могу — где мне с бабой возиться?!

— Ну, останься в Москве.

— Тоже нельзя: останусь — завтра же в темнице буду.

— Что ты говоришь, Павел! За что тебя в темницу возьмут?

— Из-за… из-за знахарки одной… — глухо проговорил боярин.

Авдотья Тихоновна побледнела и отступила на шаг от мужа; она поняла, про какую знахарку он говорит. Она не понимала только, почему из-за убитой ею «басурманки» могут посадить в темницу Павла Степановича.