Розы на руинах

Наши родители лгали нам. Почему они скрыли правду? Не потому ли, что правда была так безобразна, что они не решились рассказать нам? Или они не верят в нашу любовь к ним?

Бог мой, но ведь тогда их секрет должен быть таким ужасным, что мы не сможем простить!

А Барт просто опасен. Я знал, что это так. День ото дня он становился все более неуправляемым. Утром я хотел немедленно бежать к папе и маме и рассказать им. Но пришло утро… и я не смог сказать ни слова. Теперь мне становилось понятно, отчего папа настаивал на том, чтобы мы разучивали по одному новому слову каждый день. Для выражения таких переживаний нужны специальные слова, а я, увы, не был еще достаточно образован, чтобы облечь все свои мысли в соответствующие слова и термины. Мне нужна была поддержка, но где ее искать, если перед глазами все время стоит Барт с его темными пронизывающими глазами, Барт, который что-то знает?

Господи, ты ведь слышишь сейчас меня, ты видишь все; дай мир моим родителям, ниспошли им успокоение, так чтобы они не грезили по ночам какой-то страшной бабушкой; ведь что бы они ни совершили, праведное или нет, они не могли поступить против своей совести.

Отчего вдруг взялись эти мысли и слова?

Блажен мир, лишенный реальности. В моей памяти были люди-тени, ничего конкретного, конкретной была лишь ненависть Барта, которая росла день ото дня.

Уроки

Июль. Мой месяц. «Зачат в огне, рожден в жару», – сказал про меня Джон Эймос, когда я сообщил ему, что мне скоро десять лет. Не знаю, что он имел в виду, но мне нет до этого дела. Скоро я увижу Диснейленд. Ура! А дурак Джори портит мне веселье своим длинным печальным лицом, и все из-за того, что какая-то грязная собачонка не приходит домой.

Я сидел и думал, кто будет кормить Эппла, пока я буду в Диснейленде. В это время Джон схватил меня за руку и повел в свою комнату наверху гаража. Там было сыро и пахло противно, как в аптеке.

– Барт, сядь здесь и читай мне вслух из дневника Малькольма. Если ты врешь мне, что читаешь эту книгу, то Бог накажет тебя.

Я с печалью и унынием поглядел на Джона. Мне было весело и не хотелось читать всякие мрачные книги. Я взглянул на Джона с той печалью, какую почувствовал бы Малькольм к старой больной женщине, которая не может говорить без свиста и пришепетывания. Но я сел и начал читать.

«Юность моя была растрачена на плотские наслаждения, и по мере того, как я приближался к своему тридцатилетию, я понял, чего была лишена моя жизнь. Этот главный стержень, эта цель – религия. Кроме денег, следует всегда иметь в жизни стержень. Я желал искупить свои прегрешения, свои увлечения женщинами; причем чем развратнее они были, тем более влекли меня. Не было для меня большего удовольствия, чем видеть красивую высокомерную женщину униженной, поступающей недостойно. Мне доставляло удовольствие бить их, оставляя красные рубцы на их прекрасной коже. Я видел их кровь – и это приводило меня в восторг. Тогда я понял, что нуждаюсь в Божьей помощи. Мне нужен Бог. Мне нужно спасти свою вечную душу от дьявола».

Я оторвался от рукописи и взглянул на Джона, стараясь понять все эти длинные слова, которые для меня ничего не значили.

– Понимаешь ли ты, что Малькольм говорит тебе, мальчик? Он говорит: неважно, насколько ты ненавидишь женщин, все равно властвовать над ними – наслаждение, но дорогой ценой, мальчик, очень дорогой ценой оно покупается. К сожалению, Бог наделил человека греховными желаниями, и ты должен подавлять их, когда будешь взрослеть. Затверди в уме и никогда не забывай: женщины будут причиной твоей погибели. Я знаю это. Они погубили меня; они держали меня, как слугу, всю жизнь, когда я должен быть гораздо большим.

Я встал и ушел; я устал от Джона Эймоса и его слов. Я шел к своей бабушке, которая любила меня больше, чем любит Бог. Больше, чем кто-нибудь на земле. Она любила меня такого, каким я был. Она так меня любила, что даже сочинила, будто она настоящая моя бабушка, хотя я знал, что этого просто не может быть.

* * *