Розы на руинах

В холле папа поставил меня на подгибающиеся ноги. Я поглядел на маму, потому что первым она поцеловала папу – хотя я был здесь, рядом, и хотел, чтобы первым она поцеловала меня. Но я знаю, почему она не сделала это. Она теперь боится меня. Боится моего худого лица, некрасивого, бледного, и моего костлявого тела. Она заставила себя улыбнуться. Когда наконец она подошла ко мне, как подходят выполнить последний долг, хотя я и не умирал, – я сморщился. Изображает счастье и удовольствие видеть меня. А сама больше не любит меня, не хочет, чтобы я жил. Джори тоже старался изо всех сил, изображая счастье и радость, хотя я знаю: они все были бы рады, если бы я умер. Я чувствовал себя совсем как Малькольм, когда он был маленьким мальчиком: никто был ему не рад, никому он не был нужен, и он был такой одинокий…

– Барт, милый мой! – сказала мама. – Отчего такая грусть? Ты не рад вернуться домой?

И она попыталась обнять меня, но я улизнул. Я видел, что ей больно, но это уже не имело значения. Ведь она играет, как играл кого-то я.

– Так чудесно, что ты опять дома, – снова солгала мама. – Мы с Эммой целое утро планировали, как развлечь тебя и сделать счастливым. Тебе не нравилась больничная пища, поэтому мы приготовили все твои самые любимые блюда.

И она снова попыталась обнять меня, но я не позволил ей «обольстить» меня своими «женскими чарами», о чем предупреждал меня Джон Эймос. Вкусная еда, улыбки и поцелуи – все это «женские чары».

– Ну, Барт, не надо быть таким мрачным. Мы с Эммой включили в меню праздничного обеда все твои излюбленные блюда.

Я уставился на нее. Мама покраснела и с трудом произнесла:

– То есть те, которые ты больше всего любишь.

Она продолжала притворяться милой, но тут подошел папа и дал мне в руки короткую трость:

– Переноси тяжесть тела на нее, пока колено не заживет окончательно.

Занятно, конечно, ходить, постукивая тростью, как старичок… как Малькольм Фоксворт. Приятно, когда все вокруг тебя суетятся, спрашивают, почему же ты не ешь. Но ни один из подарков, приготовленных в честь моей выписки, не стоил тех, что мне подарила бабушка, живущая по соседству.

– Послушай, Барт, – прошептал Джори за обедом, – неужели ты такой неблагодарный? Все только и делают, что пляшут перед тобой.

– Ненавижу яблочный пирог, – сказал я.

– Но раньше яблочный пирог был твоим любимым…

– Никогда! И цыплят я ненавижу, и картофельное пюре, и зеленые салаты – все, все ненавижу!

– Похоже на то, – проговорил с возмущением Джори и отвернулся от такого привереды, как я.

Немного подумав, он взял с моей тарелки нетронутую куриную ножку.

– Ну что ж… раз ты не хочешь, не позволим добру пропадать.

Он съел все без остатка. Теперь я даже не смогу проникнуть ночью на кухню и подкрепиться, когда они не видят. Пусть поволнуются, что я исхудаю до скелета. И умру. Я буду лежать в холодной сырой могиле. Вот тогда они обо мне пожалеют.

– Барт, пожалуйста, постарайся чего-нибудь поесть, – взмолилась мама. – Что плохого в этом пироге?

Я скривился. Но тут Джори потянулся за моим куском пирога, и я дал ему по руке.

– Я не могу есть пирог, когда наверху нет мороженого.

– Эмма, принесите мороженое, – ослепительно улыбнувшись, сказала мама.

Я отодвинул тарелку и развалился на стуле:

– Плохо себя чувствую. Мне надо побыть одному. Не люблю, когда вокруг меня столько суеты. Это портит мне аппетит.

Папа начинал смотреть на меня так, будто у него кончилось терпение. Он не стал ругать Джори за то, что тот схватил мой пирог. Вот и все: прошел час, они все уже устали от меня и пожалели, что я не умер.

– Кэти, – сказал папа, – не надо умолять Барта, он поест, когда проголодается.

В желудке у меня урчало от голода. Я хотел именно то блюдо, что стояло передо мной, но его забрал Джори. Так я и сидел, умирая от голода, а все вокруг нисколько этого не замечали; они смеялись, разговаривали и вели себя так, будто меня здесь не было. Я встал и похромал в свою комнату. Папа вдогонку сказал:

– Барт, тебе нельзя играть на улице, пока твоя нога не зажила окончательно. Поспи, но с вытянутой ногой. Попозже посмотришь телевизор.

Ну вот. Телевизор. Снова пытаются отделаться. Нисколько не рады моему возвращению.

Чтобы казаться послушным, я пошел в мою комнату, как мне и сказали, но встал в дверном проеме и прокричал как можно громче:

– Не смейте тревожить меня, когда я отдыхаю!

Продержали меня две недели в этой дрянной больнице, а теперь, когда я вернулся, хотят продержать еще больше взаперти. Вот я покажу им! Никто не посмеет запирать меня!

Но прежде чем я сумел вылезти незамеченным через окно, прошло долгих шесть дней. Я и так уже пропустил пол-лета, не поехал в Диснейленд. Но я не упущу оставшегося.

На проклятое дерево возле стены я забрался совсем не с прежней легкостью. К тому времени, как я спущусь и дойду до бабушкиной двери, я скрючусь от боли. Боль – это совсем не так безобидно, как я себе представлял. Но ведь Джори как-то растянул лодыжку и вышел тут же танцевать на сцену, наплевав на боль. Значит, я тоже смогу.