Розы на руинах

Снова я сидел у нее на коленях и позволял кормить себя с ложечки мороженым. Она дала мне печенье, кусок шоколадного пирога и стакан молока. С набитым желудком я чувствовал себя гораздо приятнее. Я снова устроился у нее на коленях и откинул голову на ее мягкую грудь. От нее пахло лавандой.

– …Коррина любила лаванду, – бормотал я, засыпая с засунутым в рот пальцем. – Спой мне песню: никто никогда не пел мне колыбельной, как мама поет Синди на ночь…

– «Спи, мой мальчик…»

Она тихо пела, а мне снилось, что мне всего два года и что я сижу точно так же на маминых коленях… давным-давно… давным-давно это было… я помню… и она так же поет мне песню.

– Просыпайся, милый, – проговорила бабушка, проводя рукавом платья по моему лицу. – Пора домой. Родители будут беспокоиться, а они и так намучились, не стоит заставлять их страдать из-за тебя.

Из-за угла показалась фигура Джона Эймоса. Он подслушивал! В его водянистых голубых глазах сверкнула опасная усмешка. Он не любит бабушку, моих родителей, не любит Джори и Синди. Он не любит никого, кроме меня и Малькольма Фоксворта.

– Бабушка, – прошептал я так, чтобы ему не было видно движение моих губ, – бабушка, никогда не говори при Джоне Эймосе, что жалеешь моих родителей. Вчера он сказал, что они не заслуживают сочувствия.

Я почувствовал, как она вздрогнула. Я не сказал ей, что Джон стоял рядом.

– А что это значит – сочувствие?

Она вздохнула и крепче обняла меня.

– Это такое чувство, когда ты понимаешь страдания других. Когда ты хочешь помочь, но не можешь ничего сделать.

– Тогда что же хорошего в сочувствии?

– Ничего особо хорошего в конкретном смысле. Просто хорошо, когда видишь, что ты еще человек и можешь сострадать. А лучше всего, когда сочувствие заставляет человека действовать и решать проблемы.

Когда я крался домой в вечерних сумерках, Джон Эймос прошептал:

– Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Запомни это, Барт.

Он мрачно вернул мне страницы маминого манускрипта:

– Положи это точно в то место, откуда взял. Не запачкай. А когда она напишет еще, принеси, и тогда ты сможешь наконец решить все свои проблемы. Ее книга сама подскажет тебе как. Разве ты не понимаешь: она поэтому и пишет ее.

Со времен Евы

Итак, она приезжает. Приезжает из Грингленна, Южная Каролина, где могил, как травы в поле. И каждый день, возвращаясь домой, я буду видеть, что она уже там. Ее злые глазки на безобразном лице будут разглядывать меня.

Моя собственная бабушка в тысячу раз лучше. Тем более я уже несколько раз видел ее без вуали. Она даже слегка подкрашивалась, чтобы мне было приятно, и мне очень понравилось, в самом деле. Иногда она даже одевалась красиво, но только для меня, чтобы не видел Джон Эймос. Только для меня она хотела быть красивой. А для Джона она была, как всегда, вся в черном, с вуалью на лице.

– Барт, прошу тебя, не проводи с Джоном слишком много времени.

Джон много раз предупреждал меня, что ей это не понравится.

– Нет, мэм. У нас с Джоном ничего общего.

– Я рада. Потому что он злой человек – холодный и бессердечный.

– Да, мэм. Он не любит женщин.

– Что, он говорил тебе об этом?

– Ага. Говорил, что любит одиночество. Еще, что вы обращаетесь с ним как с грязью и не разговариваете целыми днями.

– Ну и оставь его в покое. Приходи ко мне, а его избегай. Ты – это все, что у меня осталось.

Она указала мне на место на софе рядом с собой. Теперь я знал, что, когда Джон уезжает в город, она пересаживается на удобную мягкую мебель. Он часто ездил в город.

– А что он делает в Сан-Франциско? – спросил я.

Нахмурясь, она притянула меня к себе, прижав к шелковому розовому платью:

– Джон старик, но у него аппетит на удовольствия.

– А что он любит поесть? – заинтригованный, спросил я, потому что знал, что, кроме мусса, желе и размоченного в молоке хлеба, Джон, как правило, ничего не ел. Его искусственные зубы не могли сжевать даже курицу, не говоря уж о мясе.

Она усмехнулась и поцеловала мои волосы:

– Расскажи лучше, как дела у твоей мамы. Она стала ходить лучше?

Хитрая, свернула на другую тему. Не хочет говорить мне о том, что ест Джон. Ну что ж, я сделаю вид, что не заметил.

– Поправляется понемногу, как она обычно говорит папе. Но теперь совсем другое дело. Когда папы нет, она ходит с тростью, но папе она об этом не велела говорить.

– Почему?

– Не знаю. Она только играет с Синди или пишет. Вот и все, что она делает! Эта книга для нее – то же самое, что танцы, так что иногда она ничего не слышит из-за нее и вся озабочена.

– Как я надеялась, – проговорила бабушка еле слышно, – что она ее бросит…

Да, я тоже надеялся. Но похоже, что зря.

– Совсем скоро приедет бабушка Джори! Я, наверное, сбегу из дома, если она остановится у нас.

И снова она огорченно вздохнула, но ничего не сказала.

– Ба, я не люблю ее. Я люблю тебя.

Ближе к полудню я пошел домой, переполненный мороженым и печеньем. (Я и в самом деле начинал ненавидеть сладкое.) Мама перед балетной стойкой делала упражнения. Там было длинное зеркало, и мне надо было исхитриться так проскользнуть позади кресла, чтобы остаться незамеченным.