Рубака-парень

Уход Семенова в середине семидесятых был непонятен и загадочен. Случилось это внезапно, без всякой предварительной подготовки, среди начатых и не завершенных им дел. Тогдашнее руководство отдела пропаганды торжественно объявило коллективу, что причина ухода — только личное желание, и были устроены торжественные проводы, на которых Мануил Григорьевич печально сказал, что вырастил он дерево, которое дало обильные плоды, а теперь пора и отдохнуть в тени этого дерева.

Он повторил эту фразу несколько раз в течение вечера, и Борис Данелия, самый романтический спецкор «Крокодила», вдруг повернулся ко мне и сказал:

— Ты все слышал? Он же дает нам понять, что его ушли!

Увы, у меня нет никаких доказательств для такого вывода, но незадолго до своего ухода Мануил Григорьевич дал мне, случайно оказавшемуся у него в кабинете, прочесть письмо, адресованное печальной памяти Медунову.

Я не знаю, почему он вдруг протянул мне письмо. Может, это было молчаливое уведомление: если что, знай… А может, естественное желание сатирика, чтобы творчество его было оценено коллегой-профессионалом, кто знает!

Это было не просто письмо, а фельетон высшего крокодильского порядка. В ответе Медунову на его протест по поводу выступления журнала о краснодарской вотчине Мануил Григорьевич с таким сарказмом, с таким непередаваемым презрением и убийственной логикой доказывал убогость и ничтожество этого любимца Леонида Ильича, что мне стало тревожно за автора.

Поняв это, Мануил Григорьевич слегка пожал плечами:

— А что делать, надо же кому-нибудь…

Где это письмо? В каких архивах, в каких папках осело? Я верю, настанет день, и в собрании сочинений Мануила Григорьевича Семенова, а он достоин такого собрания, письмо это все же займет свое место — в разделе «Переписка с недругами»…

Фотография на память. Слева направо: Крокодил, Мануил Семенов, Валентин Катаев, Марк Виленский и автор этой книжки. Дружеские улыбки начала семидесятых…

«ВИЛЫ»

После долгого отсутствия в редакцию заглянул Валентин Катаев.

Он прошел по кабинетам, знакомясь с «племенем младым и незнакомым», потом страстно и долго рассказывал о старом «Крокодиле», о том, как возникли «Двенадцать стульев», о белоснежных манжетах Михаила Булгакова, и весь день, приостановив производственный процесс, редакция, оцепенев, слушала маэстро. Потом кое-что из того, что он рассказал, появилось в повести «Алмазный мой венец», но рассказы в редакции были острей и соленей.

Он подписал мне свою книжку, переспросив фамилию.

— А кем вы здесь служите?

— Заведую отделом культуры.

— Тогда у меня к вам убедительная просьба: пришлите мне письмо.

— Какое?

— Любое. Я хочу написать «Вилы».

Я обомлел: живой классик, корифей «Крокодила» и — «Вилы»! «Вилы»— это крохотная заметка по письму, такими заметками пробавляются начинающие.

— Из вагона что-то украли, там часто крадут. Я вижу, как это можно сделать, — объяснял мне Валентин Петрович. — Понимаете, вижу. Удивительно доходчивый жанр, но трудный, трудный, и тут надо проявить находчивость. Да необязательно про железную дорогу, любое письмо.

Потом была «фотография на память», которую сделал Марк Виленский случайно оказавшимся в портфеле аппаратом, шумные проводы со взаимными пожеланиями о новых встречах.

И в суете и грохоте крокодильских буден забылось пожелание Валентина Петровича, пожелание, которое я по неопытности своей и легкомыслию принял за необязательный светский разговор с крокодильской направленностью, за некое подобие кокетства мэтра перед миллимЭтром.

Я не нашел для него письма, и постепенно встреча эта переместилась на полки воспоминаний.

А через несколько лет в кабинете моем раздался звонок:

— Здравствуйте. У вас редкая фамилия, и поэтому я легко вычислил вас по списку редколлегии. Так как насчет письма?

Я вновь обомлел и уж не помню, что говорил, как оправдывался, да и оправдался ли.

— Ладно-ладно, я знаю вашу занятость. Вы все же пришлите при случае.

Увы, увы, увы. Случая больше не представилось…

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ДЕБЮТ

Сейчас, когда минуло с той поры двадцать лет, я часто думаю: а могло ли вообще быть такое? Вы открываете дверь своей квартиры, а на пороге сам Владимир Высоцкий, да еще с гитарой, той самой, знаменитой. Молодой, вдохновенный, он изучающе, чуть настороженно смотрит на вас, протягивает руку:

— Володя.

И вот он сидит рядом с вами, и вы (не он, а вы, вы!) рассказываете ему что-то занятное, а он, тихий и задумчивый, внемлет и даже смеется.

Теперь кажется: это привиделось, а это было…

Так случилось, что у меня и жены возникли творческие контакты с Одесской киностудией, на которой снимался Владимир Высоцкий, и когда главный редактор Юрий Бараневич узнал, что в нашем доме культ Высоцкого и все домашние бредят его песнями, он сказал:

— Мы придем к вам в гости.