Рубедо

Елена Ершова Рубедо

Посвящается кронпринцу Австро-Венгрии, Рудольфу Габсбургу, погибшему 30 января 1889 года, чью историю автор взял за основу романа и описывал ее с любовью и нежностью.

Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени. Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел?

Фридрих Ницше

Книга 1. НИГРЕДО

Глава 1.1. Все ночи Авьена

Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.

Ночные мотыльки бились о стекло и гибли. Маленькие глупые смертники.

— Закрой окно.

Его слова — нечто среднее между приказом и просьбой. Голос срывался, отблески газовых фонарей резали роговицу, портьеры качались от сквозняка, будто за ними прятался кто-то живой.

— Опасаешься слежки? — зубы Марцеллы остро белели между устричными створками губ. Она вся облита красным, точно вином. — Не нужно, милый. За нами никого.

Глаза по-лисьи юлили. Натренированным за долгие годы нюхом Генрих чувствовал ложь, а три бокала «Блауфранкиша» сделали его отчаянным и злым.

— Иди ко мне, — он сжал ее запястье.

Марцелла фальшиво вскрикнула и упала на покрывало — расшитое огромными цветами, красными, как ее платье или как вино, что вязко подступало к горлу, — но это только часть игры. Шуршали за окном крылья. Шуршал, опадая, шелк. С нижнего этажа доносился залихватский чардаш. Пол дрожал: в гостиной отплясывали пьяные офицеры. Дрожали стены и фонари на ветру. Генрих дрожал вместе с ними, сам не понимая, от возбуждения или нервоза.

— Снова сбежал, мой золотой мальчик?

Игривый тон уступил место строгим ноткам, от этого изнутри подкатывала пьянящая волна. Генрих соскользнул к разведенным коленям любовницы — бесконечное падение в темноту и грязь Авьенских улиц, в душные ночи, на самое дно, где его совершенно точно никто не найдет и не узнает.

— Негодный мальчишка! — переливчато простонала Марцелла. — Не-хорошо-о…

Первый лживый слог потонул в визгливом завывании скрипок, осталось лишь чистое и сладострастное «хорошо-о…»

Генрих поднял лицо — Марцелла, белая-белая на хищно-алой постели, смеялась блудливыми глазами, — и он хрипло попросил:

— Накажи меня.

Тогда она подчинилась, чтобы подчинить его.

Первая пощечина — как ожог.

Генрих задохнулся от остроты ощущений. Голова прояснилась, в ушах разрастался шелест, словно под черепной коробкой в гулкой пустоте порхали и разбивались мотыльки.

Вторая пощечина пробудила пожар в паху. С крыльев осыпалась пыльца, с него — кичливая позолота титулов, условностей и обязательств. Генрих остался голым и уязвимым, как нищий с Авьенских трущоб. Площадная брань и бесстыдные, грубые ласки казались чище, чем золотая клетка, из которой он сбегал каждую ночь.

Когда Марцелла оседлала его верхом, Генрих уже не помнил, кто он и откуда, весь превращаясь в движенье и огонь. Мир расходился зыбью, скрипки визжали наперебой. Кто-то тихо дышал за портьерами, и осознание, что за ним наблюдают, вышибло из горла стон. Жар выплеснулся толчками, словно прорвался нарыв.

Генрих упал на подушки, разбитый и опустевший. Лицо приятно горело, внутри коченела пустота.

— Я сегодня не перестаралась, милый?

Марцелла подползла ближе, игриво куснула в шею. В ее дыхании все та же пряная нотка, в словах — тревога.

— Нет, — хрипло ответил Генрих. — Так нужно.

Жизнь постепенно возвращалась на круги своя.

За стенкой пьяно хохотали, звонко били часы: время перевалило за полночь.

— Я рада услужить нашему Спасителю.

Он очнулся, с трудом повернув голову. Губы Марцеллы улыбчиво-красны, глаза лукавы.

— Я настаиваю… не называть меня так.

Во рту — пустыня. Выпить бы.

— Как скажешь, мой золотой мальчик.

Марцелла покладиста и готова принять его любым: пропахшим дорогими духами или кислым потом, гладко выбритым или едва стоящим на ногах… чаще всего, не стоящим вовсе. Ее любовь примитивна и прагматична, легко измерима в гульденах, и оттого проста.

Генрих высвободился из объятий и потянулся за сигарой.

— Проверь окно, — сказал он, разминая цилиндрик в пальцах, и тоскуя, что не может ощутить ни шероховатости табачного листа, ни сухости — лишь гладкую кожу перчаток. Всегда только ее.

— Там никого нет.

— Это не просьба, Марци.

В голос вклинилась нотка раздражения, и сейчас же неприятно, точно крохотными иголочками, кольнуло подушечки пальцев.

«Спокойно, — сказал себе Генрих. — Успокойся, пожалуйста. Все под контролем».

И это тоже было ложью.

Марцелла обидчиво приподняла бровь и выскользнула из-под одеяла. Желтый свет омыл нагую фигуру — высокую и стройную, уже начинающую рыхлеть. Марцелла старше на целых восемь лет, но все еще соблазнительна. Ирония в том, что сам Генрих никогда не узнает, каково это — стареть.