Рубенс

Карл I не обращал ни малейшего внимания на эти опасные тенденции. Парламент он распустил и правил единолично. Так продолжалось долгих 20 лет, вплоть до 1649 года, который закончился победой пуритан и казнью короля. В области внешней политики Карла более всего занимало, как вернуть шурину и сестре Елизавете власть над Пфальцем, о чем он во всеуслышание и объявил в самый день своей коронации в 1625 году: «Милостью Божией я буду продолжать войну, даже рискуя короной. Я восторжествую над испанцами и восстановлю утраченный порядок. Мой шурин вернется на свое место, и я желаю лишь одного: чтобы каждый суверен поступал так же, как я».[350] Вот почему после смерти Бекингема он поспешил окружить себя людьми, которых считал своими личными друзьями, преданными одной с ним цели и принявшими католическую веру — Ричарда Уэстона, лорда-казначея, вместе с Елизаветой пережившего падение Пфальца и бегство в Голландию, и дипломата Фрэнсиса Коттингтона. С ними обоими Рубенс и встречался в Лондоне чаще всего.

Еще в 1625 году Карл, успевший познакомиться с творчеством Рубенса при испанском дворе, когда разворачивалась вся невероятная история его сватовства к инфанте Марии-Терезии, настойчиво просил художника подарить ему автопортрет. Теперь он радовался приезду фламандца «не только по причине миссии Рубенса, но и потому, что ему хотелось лично познакомиться со столь достойным человеком».[351] Уже на второй день Рубенс получил приглашение в Гринвич, где располагалась королевская резиденция. Король, казалось, не желал замечать подначального положения Рубенса и относился к нему как к полномочному представителю другой державы, делясь с ним своими личными соображениями и ожидая в ответ конкретных решений. Доверие короля, облекавшего его властью, которой художник не располагал, стало еще одним, дополнительным препятствием на пути к исполнению его миссии.

Светские развлечения

Рубенс провел в Лондоне десять месяцев. Несмотря на разнообразные козни противников, жизнь здесь протекала куда веселее, чем в Мадриде. Время от времени он позволял себе проявить характер: стоило Карлу заартачиться в вопросе с Пфальцем, художник заговаривал о том, что ему пора домой, беспокоился, как там без него мастерская, и вообще выказывал столь явную озабоченность своими домашними делами, что казалось, будто они волнуют его гораздо сильнее, нежели заключение англо-испанского мира.