Рубеж

Ручонка протянулась вперед. Уже другая, не с четырьмя пальцами – с шестью.

Я стиснул зубы.

Святой, благословен Ты! Не допусти!

Шестипалая ручка застыла, медленно опустилась.

– Гу-у! Гу!

Он что-то требовал. Чудные глаза взглянули в упор.

И сразу исчезли Тени…

Я был тут, я никуда не делся.

Но это был уже не я…

Кто-то другой сидел в старом тяжелом кресле.

Нет! Не сидел!

Стоял!

Вокруг был незнакомый сад, чужие лица – и только запах гари, такой привычный, был знакомым.

Дом пылал, пылал сад…

…Магнолии горели неохотно.

Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков – все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй давно уже сделался черным от копоти.

На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом.

Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме.

Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там – дальше – бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах, руки…

И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины.

Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии – и я, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек.

Обо мне вспомнили. Сразу несколько рыл обернулось в мою сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся ко мне – как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку.

А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня…

Белый платан за моей спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе с муравейником…

Я знал, что не могу отменить случившееся, – и знал, что оставить все как есть тоже не сумею. Зачем я здесь, кто я такой, если не сумел защитить свой дом, свою бабушку, няню, тетю?..

Я отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал. Гиены ухмылялись, но я боялся не их.

Я ненавидел себя. Я стыдился себя, слабого; япожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…

И шагнул в костер.

Вспыхнули волосы, боль впилась в щеки, в кончики пальцев.

Я дернулся, пытаясь вырваться, вынырнуть из страшного видения.

Рванулся…

– Пан Юдка? Да что с вами?

Лицо пани Сале было рядом – встревоженное, слегка растерянное.

– Сейчас! Тут у меня нюхательная соль…

Вот уж не думал, что в библиотеке пана Станислава есть нюхательная соль! Откуда?

Я глубоко вздохнул, прогоняя остатки кошмара.

Чужого кошмара.

Чужого – но такого знакомого.

Встал, улыбнулся, поправил сбившуюся на ухо кипу.

– То я прошу прощенья у моцного пана и сиятельной пани…