Рубеж

— Бог да благословит тя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — проговорил тот, широко крестя и неотрывно разглядывая лицо Ртищева. И совсем тихо прошептал, крестя уже себя: — Действительно, чудо... при моем сане не должно чудесам удивляться, однако... еще утром в тюрьме был, думал, на расстрел ведут или за очередным смертным приговором, а оказалось — через сталинский кабинет — вот сюда! Но что тут тебя увижу... — батюшка, улыбаясь, покачал головой.

Улыбнулся и Ртищев:

— А я уверен был, что вас увижу. Да-да, сюда ведь и шел. И не с пустыми руками.

Когда же он извлек из рюкзака икону, бывший поп полковой остолбенел. Наконец, вымолвил:

— Ой, Господи, вот уж, действительно, нечаянная радость! Ну, подходите, всех благословлю и молебен отслужим Царице Небесной. Паникадила там, интересно, целы?

— В июне были целы, — отозвался Весельчак и, как только Варлаам отошел от священника, подошел сам.

— Руки-то сложи, как положено, — сказал Ртищев.

— Да ладно уж, научится еще.

— На приговор попов отправлял, а вот что благословляться буду у самого упористого из них, ни в какой сказке такого не придумать. Ну, раз сам Верховный приказал... бать, ты, когда мне свой приговор вынесешь, то не мучай, а — сразу. А?

— Дурачок ты, за что ж тебя мучить? Ты ж меня «на вшивость» по всем статьям проверил. За это благодарить надо. Ты ж только и заставил бормотливое мое сотрясение воздусей в молитву обратить. Так что — низкий поклон тебе, Весельчак, — и батюшка низко поклонился.

— А тебе, комиссар, особое приглашение надобно? — игристые белогвардейские глаза очень значительно дополняли задушевно-зловещее звучание вопроса.

— А ну-ка, перестань, — цыкнул батюшка. — Это дело добровольное.

— А он добровольно. Ты ж у нас доброволец? — белогвардейская искристость вплотную приблизилась к тоже почти смеющемуся бывшему Зельке. — Сам пойдешь, или попросить? Но учти, уже не голосом.

— Христос Воскресе! — гаркнул в ответ Зиновий. У Ртищева вскинулись рывком глаза, рот открылся, и он сел на снег. Весельчак только рот открыл и застыл окаменело. Надвинулся на Ртищева Зиновий:

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе! — крикнул тот и взакат расхохотался. И продолжал хохотать уже лежа спиной на снегу.

Из крещенской проруби голого Зиновия вынимали Ртищев и Весельчак. Весельчак веселился перманентно, пару раз Ртищев одергивал его, потом бросил, он сам был не в себе от всего происходящего. В алтаре непрерывно пел хор с пластинки — Царице моя Преблагая... И новокрещенный Зиновий видел их сейчас всех, на клиросе стоящих, расстрелянных по его приказу 20 лет назад. Рядом с прорубью догорала его одежда. Подошел иеромонах Тихон вместе с Варлашей. Тихон протянул ему сверток:

— Надевай, нечего больше, а и не зря — Божье решенье выходит, а значит, мое благословение. Твое.

— Что это?

— Схима.

— Да вы что?!

— Надевай. Здесь схимник похоронен, я его отпевал, герой Плевны, это его схима. Вторая. И в схеме будешь ты Павел, героя Плевны тоже так звали. Архиерей, если еще вообще архиереи остались, благословит, я упрошу. Все.

— Батюшка, да ну... Ну какой из меня схимник!.. Да я своим приказом двух схимников собаками затравил!.. Одного в печке живьем сжег!..

— Затравлены твои приказы, живьем сожжены.

— Во мне нету никаких сил ни на что, батюшка, схимник — это молитва, а какой из меня молитвенник, хотя, по должности бывшей... Бывшей! — криком провозгласил Зиновий, — Бывшей!.. Знаю все!.. А... А произнести их страшно...

— Да это и есть ведь страх Господний, родненький, вселяется в тебя начало премудрости.

— Да какая там премудрость... Чувствую, вижу броню молитвы твоей и Варлашкиной, и ничего больше, сам полностью бессилен и... атаки чувствую.

— А они не иссякнут, они умножаться, крепи теперь и сам ее, присоединяйся.

— Нечем крепить, батюшка!

— Найдется, ты, главное, сам себе директиву номер один не издавай, огонь по ним, гадам, из всего, что есть в душе, не провокация это — война!

— Варлаш, помнишь то место, где храм в асфальт закатан, где ты мне святое место прутиком обозначил?

— А то! Там, в твоей заначке, к которой ехал, там и все атрибуточки его, на место вернешь, там и служить будешь.

— Чего?! Как служить?! Ты чего несешь?

— Это ты понесешь. Крест свой, не зря ж нательный крест на тебе — Патриарха Тихона благословение... А то будет тебе жертва Богу не дух сокрушен, а и в самом деле — на вертел насадим.

— Да и не того заслужил, — тихо, почти шепотом произнес Зиновий, и в этой тихости и шепотности явно слышалась-дышала сокрушенность.

Новокрещенный Зиновий, он же схимник Павел, не знал о себе, что там слышалось-дышало в его тихости-шепотности, но именно так говорил тот схимник, которого его подручные заталкивали в горящую печь: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой, Ты же мя прости и живот вечный даруй мне, аминь». И уснул в огне, чтобы проснуться в жизни вечной...

— И ведь нельзя же мне простить того, что наворотил! — криком уже воскликнул Зиновий. — А вот чувствую, верю, что — простил. А?! Верю!.. Но, схима, батюшка, но...

— Никаких «но»! — отрезал иеромонах Тихон. — А то и вправду — на вертел.