Рубеж

На высоком берегу речки, по ту сторону границы возвышались остатки пятиглавого храма-громадины без куполов, без крестов, черного от копоти, в выбоинах и с травой меж кирпичей.

— М-да, вид у него такой, будто по нему прямой наводкой... — сказал Гепнер, опуская бинокль. — А ведь я помню его, 25 лет назад я вот так же смотрел на него в бинокль. Он был совсем другим. Красавец. И я в него не стрелял.

— Нашлось кому и без тебя, — тихо сказал Ртищев.

Именно в нем служил молебен поп полковой и звал и ждал поручиков Ртищева и N и — не дозвался и не дождался.

— Герр генерал, я бы хотел, чтобы вы и сейчас в него не стреляли. Пусть он будет первым открытым храмом.

— А я и не собираюсь в него стрелять! У них там сейчас склад снарядов. 3000 штук. И я очень бы хотел использовать их по назначению, калибр подходит. Туда уже нацелен взвод десантников. И открывайте на здоровье эти развалины для культовых нужд вашего богоспасаемого народа, которого вы с моей помощью идете лечить от заразы. Правда, больные, судя по виду этих развалин, врача не вызывали. И не сверкай на меня глазами! Лучше подарок принимай.

— Подарок?

— Да, с этим ведь я и пришел. Тут мои разбойнички из седьмой дивизии вагон вскрыли из состава, оттуда идущий, — Гепнер кивнул в сторону границы, — исправно идут, согласно договору, все армейские подъездные пути ими забиты. Из-за них 200 моих танков на платформах в Белостоке застряли. А в том вскрытом вагоне... мои бандиты почему-то решили, что там водка, а там — одни иконы. Подарок фюреру от богоспасаемого народа... Да ты глазами не сверкай, а лучше подарок принимай из того самого вагона. Судя по сопроводительной бумаге, это та самая, о которой у нас речь шла.

— Они могут и ту самую продать... Да нет, копия, конечно, но с Нее и копии чудотворные.

— Дарю, пусть она будет твоя походная. Ну, а как полк своих наберешь, глядишь, и попом полковым разживешься. Может, и тем самым, раз говоришь, что живой он еще.

— Не может быть! — выхрипом отслоилось от губ Ртищева, когда он увидел икону.

— Что, знакомая?

— И даже очень, — прошептал Ртищев. — Я к ней прикладывался, перед самым главным причастием в своей жизни. Коли дойдем до туда, водружу Ее на свое законное место... До Москвы дойдем, Эрик?

— Ну, а коли не дойдем, тогда вообще зачем идем?!

— Там храм есть, совсем рядом с Москвой, оттуда Она... Уже когда обрушилось все, того попа полкового туда определили. Я с фронта ехал, сто лет до этого не заходил... он силой затащил, первая литургия моя, которую не отмаялся, а выстоял по-настоящему... вот к Ней приложиться заставил, точнее, просто мордой ткнул в Нее. Там у него еще портрет Царский был, с выбоиной от пули, призывал к нему прикладываться, он на отдельном аналое лежал, я тогда отказался... Царь-то жив еще был, еще даже не в Тобольске, а я, зараза, сердит был на него...

Почти ничего не понял генерал Гепнер из обрывистого ртищевского монолога, вздохнул только и хлопнул его по плечу. Уже шли над ними первые волны «Юнкерсов», начиненные бомбами и десантниками, пора было заводить моторы своих жестянок и начинать самое грандиозное, самое страшное сражение всех времен и народов.

— Да ну за что, гражданин следователь, за что?! Не понимаю!..

— Сейчас поймешь. Членом Союза воинствующих безбожников был?

— Почему — был? Я и не выходил вроде.

— Теперь все в твоей жизни — «был»! Теперь ты приплыл. А отплывают отсюда только в трюме баржи. Сам знаешь куда. Ибо согласно директиве, сам знаешь чьей, — допрашивающий поднял палец вверх и многозначительно гмыкнул, — всем, кто в «Союз» вступал, а себя не проявил, всем в такие вот кабинеты допросные приплывать, а потом — на баржу.

— Да я!.. Да как — не проявил?! — допрашиваемый аж задохнулся от изумления и негодования. — Да я вот по этой стене, согласно приказу, с улицы с подъемного крана на тросе шаром двухтонным долбил!.. Тут же, это же... ну тогда ж тут это же Собором было!..

— Точно, был собор, а теперь — зэкам сбор, то бишь, тюрьма. А кабинетик мой, пра-альна, как раз и есть за той стеной, по которой ты долбил, — допрашивающий кивнул на полусбитое изображение на побеленной стене. — А и гляди-ка, его тоже забелили, а он все равно проступает. Не знаешь, кто тут нарисован, которого ты в спину долбал?

Допрашиваемый только плечами пожал, мельком взглянув на изображение на стене. Изображен был какой-то старик с крестом в руке. Вместо глаз пусто и страшно смотрели на допрашиваемого глубокие выбоины, будто зубилами выбивали. Такая же выбоина зияла в центре лба. Длинные одежды его все были покрыты пятнами — краска вместе со штукатуркой то ли сама отвалилась, то ли тоже отшибли. И только золотистый круг вокруг головы не имел ни выбоин, ни пятен и казался не поблекшим, скорее запыленным — протри сейчас тряпочкой и засверкает, будто только что выписали.

— Вот и я не знаю, — сказал допрашивающий следователь, закуривая, — чего там было написано вокруг головы, да сбилось, не поймешь теперь.