Рубеж

Молча снял, протянул мне. Не спросил — зачем. Догадался? Не важно.

Теперь — не важно. Зал был совсем рядом, но едва я двинулся к двери, как спорщики гурьбой повалили за мной. Не важно.

Голова по-прежнему на столе. Губы едва заметно шевелятся, шепчут что-то, неслышное мне-новому, — а по мозаике пола…

Раненый чумак из последних сил полз к столу, оставляя за собой кровавый след. Правая рука жалко тянулась вперед; в кулаке зажат нательный крест.

— Гринь, сучий сын, ты куда?!

— Кровью истечешь!

— Небось башку говорящую узрел, крестом защищался!

— А чего ж тогда к ней полз?

— Чумак! Ты меня слышишь?

— А-а-а… — старший сын моей Ярины с трудом раскрывает глаза. — Пан есаул? Он… он меня… велел, чтоб на крест позвал… Я… оборониться хотел… не помню… дальше…

— Вот ведь отродье сатанинское! И креста не боится!

— Так он же ангел… бывший…

— Ангел? Лучше скажи — сам сатана! Чортяка, ты зла не держи, ты-то другое дело…

— А чего ему того креста пугаться? Крест-то иудин, дочерна замаранный, нет в нем Господней силы… Дальше я уже не слушал.

* * *

— Пойдешь ко мне на медальон?

— Пойду, — шевельнулись синие губы, и я поднес к ним открытый медальон.

…Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот…

Колыхнулся, разом потяжелев, драгоценный кокон. Внутри шевелился, словно приходя в себя и осматривая свое новое жилище, маленький рубиновый паучок.

— Стало быть, теперь твой черед, чортяка. Сперва я за всех решил, не спросившись, теперь — ты. Ну, значит, так тому и быть. Не боишься только, что он в тебя перейдет, душу твою схарчит? Или у тебя души все одно нет?

— Есть, — почему-то сейчас я был в этом уверен. — Но ему она не по зубам.

— Почему так?

— Потому что я — каф-Малах. Я — свободен. Я сам — Свобода. Меня можно убить. Но покорить — нельзя. Если даже у Самаэля, Ангела Силы, князя из князей Шуйцы, не вышло… Ну а вдруг выйдет — тогда мы просто умрем. Оба.

Я улыбнулся сотнику Логину.

— И он это знает, пан сотник.

— Почему? — тихо спросил сотник. — Почему ты такой?

— Потому что буква «Бейт», символ Существ Служения, означает испокон веков: «Именно так!» А путь свободных, мой путь лежит под знаком буквы Каф, означающей: «Как если бы…»

— Это тебе тот старик сказал?

— Да. Это мне сказал тот старик.

— Мне б такого старика, — Логин Загаржецкий смотрел в пол, а мне казалось, в лицо он мне смотрит, не моргая. — Эх, чортяка! мне б его, в Валки! Клянусь Христом-Спасителем, я б ему сам синагогу выстроил…

— Пане сотник! пане сотник, да погляньте же!

Кричал есаул. Он стоял у раскрытого окна и все тыкал мосластым пальцем куда-то ввысь, в левый угол.

Я пригляделся.

В радужном куполе, как раз в том месте, на которое указывал есаул, плавал бледный, размытый переливами серпик.

Месяц.

А темнее снаружи… нет, не становилось.

Время пожирало само себя, свившись цветными прядями. Последнее, жалкое: время-сирота. И еще: «Время нарушать запреты…» — подумалось невпопад.

Сале Кеваль, прозванная Куколкой

Бледный, размытый месяц скалился сквозь переливы радуги призрачной ухмылкой. И женщине вдруг померещилось: они сейчас находятся внутри отрубленной головы — всего, что осталось от умирающего Сосуда. Ненасытная адуга поглотила тело, с черепа опадает жалкая плоть — вот и она, единственная радость: усмехаться напоследок костяным оскалом месяца…

Сале тряхнула головой, но наваждение не исчезло. Смерть лишь позволила жен шине оторвать взгляд от ее ухмылки — чтобы дать возможность увидеть себя всю, целиком. Картина гибели притягивала, не давая отвести взгляд. Что привлекало в этом зрелище? безумное величие? извращенная красота?

Кто знает? Радужный саван давно окутал близлежащий городок, подступил к речке, через которую спешно переправлялись последние беженцы. Было отчетливо видно: им не успеть… так и случилось! Неумолимый саван накрыл несчастных.

Сале закусила губу. Вода в речке вдруг встала хрустальной стеной, просияла сотнями цветных бликов, выгнулась горбом, исполинской, невиданной волной; подхватила, завертела отчаянно барахтающихся людей… людей ли? Уж и не разберешь: руки-ноги щупальцами выгибаются, мелькает в водяном вихре смазанная невнятица, за жизнь когтями-зубами цепляется — поздно спохватилась, глупая!

Поздно. Издалека долетел то ли стон тяжкий, то ли всхлип, то ли плеск — и весь тебе итог. Нет больше речки, и никого нет, кто на ближний берег выбраться опоздал. А кто успел — со всех ног прочь бегут. Одна беда: ноги подламываются, словно ветер беженцам встречь дует; да не просто ветер — ураган!

Сбивает, назад за шкирку тащит. Вот один не выдержал: обернулся, застыл — да сам прямо в радугу и бросился, ровно в омут! Только круги пошли — по цветной пучине, от радостного камня.