Рубеж

Девушка непонимающе поглядела на улыбающегося пана писаря. Наконец и сама усмехнулась:

— Врут, думаешь, дядько Лукьян?

— Да не то чтобы врут… Ты, Яринка, садись, да шапку с кожушанкой снимай. Жарко тут! Ужинать будешь?

Девушка послушно сняла шапку, расстегнула крючок ворота, но садиться все же не стала.

— Ужинать — потом. Но ведь чего-то там приключилось! Иначе зачем им сюда прибегать?

— Сие суть злонравные плоды невежества, дурными нравами усугубленные. ..

Ярина быстро оглянулась. Высокий нескладный парень — тоже в окулярах — незаметно вошел в залу и теперь с интересом поглядывал на происходящее сквозь толстые стеклышки.

— …Истинно глаголил учитель мой, блаженный муж Григор Варсава: без просвещения народного обречены мы прозябать среди диких суеверий, подобных суевериям ефиопов или индийцев заморских… Здравствуй, Ярина!

— Вечер добрый, Хведир Лукьяныч! — ничуть не удивилась девушка — Так что же там у них приключилось-то?

Парень в окулярах бухнулся на лавку, вздохнул:

— Да ну их, пейзан сих лапотных!

— То есть как «ну»? — возмутилась девушка. — Люди без шапок на свегу стоят!

— То от дурости! — вновь усмехнулся пан писарь. — Теодор, расскажи, ты же с ними балакал!

Тот, к кому столь странно обратились, не спеша снял с носа окуляры, протер и вновь водрузил на место. Было ясно, что тема его не увлекала.

Хведир Еноха, младший сын пана писаря, вернулся прошлой осенью в Валки после шести лет учебы в Могилянской коллегии. За эти годы он приобрел дурную привычку изъясняться книжными словами и изрядно зачванился, отныне предпочитая откликаться на «Теодора» вместо излишне простонародного «Хведира». Если окуляры, были вещью неизбежной то все прочее вызывало усмешку — у кого добродушную, а у кого и злую хотя зла парень никому не делал. Добра, впрочем, тоже — слонялся по округе, книжки читал да играл на свирели, изрядно фальшивя. Батька пан писарь сотенный, не спешил пристраивать сына. Поговаривали, что по весне он вновь пошлет младшего в коллегию — на философа учиться.

— Ведомо сугубо, — парень наставительно поднял указательный палец вверх, — что в представлениях пейзанских, ныне фольклором именуемых…

— Хведир! — Ярина топнула сапожком об пол. — Еще раз побурсацки заговоришь, я на татарский перейду!

Грозила она не зря. Агмет, отцов слуга, выучил свою воспитанницу не только татарскому, но и турецкому.

— Борщив як три не поденькуешь, — невозмутимо откликнулся Хве-дир-Теодор, — так в моторошни засердчит; и зараз тяглом закишкуешь, и в буркоти закендюшит.

Девушка не выдержала — рассмеялась. Парень вздохнул, покачал головой:

— Вот так всегда! Да ничего там не случилось, Яринка! Вдова Киричиха с каким-то пришлым сошлась, родила байстрюка, а сама и померла. Упокой, Господи…

Он быстро перекрестился, остальные поспешили последовать его примеру.

— Дите сиротой осталось, при брате. А брат, почитай, его лет на двадцать старше — чумак, заризяка, без ножа на улицу не выходит. Ну и загулял по селу разголос, будто младень сей — чертенок, и от того чертенка всему селу пропасть. Попом там отец Гервасий, темный, как ночь, а дьяком — Юско Шалый, ученый да дурной. Наслушался всякого вздора и решил, что дите должно по книжке отчитывать, беса выгонять. Экзорцист нашелся! Схватили они младеня, на выгон потащили. Брат, чумак который, за нож, а они его — в каменья. И тут, в разор самый, четверо приезжих на огонек завернули. «Чего делаете?» — спрашивают. А паны посполитые — деру.

— А почему — черти? — поразилась Ярина.

— А потому — дурные! — наставительно пояснил пан писарь. — Конь, вишь, у одного заброды белый, у второго — рыжий, у третьего — вороной. А четвертая будто бы и вовсе на коне бледном. Смекаешь, чего удумали? Я их, селюков, по-хорошему спрашиваю: с оружием, мол, приезжие? Не разбойники ли? А они: нет, мол, без рушниц, только с шаблями, зато зрак страховидный имеют и баба средь них — чисто ведьма. Помнишь, Яринка, как в прошлом году в Конотопе ведьму ловили?

Девушка кивнула и звонко рассмеялась. Слух о конотопской ведьме прошел по всей Гетьманщине. И не только слух — сотника Халявского за дурь да за самоуправство с сотни сняли и виру наложили такую, что не расплатиться.

— А все же не годится, дядько Лукьян! — отсмеявшись, заявила она. — Вдруг и вправду там чего непотребного деется? Слыхал ведь — до ножа с каменьями дошло!

Писарь вздохнул, качнул окулярами:

— У меня, Яринка, как батька твой в поход ушел, только и осталось, то десяток стариков абшидных да дюжина сопляков, что и шабли в руне держали. А случись чего, чем Валки обороню? Люди лихие сие сразу смекнули, того и гляди — налетят. Подумаешь, каменьями подрались!

— Батька, так давайте я в Гонтов Яр съезжу, — внезапно предложил Уведир. — Все одно делать нечего! Разберусь, а заодно и погляжу, каковы эти черти. Селянам скажу, что я по ведьмам — первый знаток. Три раза отче наш прочту, посполитые и успокоятся. В коллегии потом хлопцам расскажу — посмеемся.

— На ночь глядя? — пан писарь недовольно поморщился. — А ежели и вправду люди лихие? С тебя вояка, сам ведаешь, какой!