Рубеж

По тому, как крутил он седой ус, понял я - кончились шутки. Совсем. И раньше пан Загаржецкий шутить мало был расположен. Особенно со мной. А уж теперь! - Отойдем, пан Юдка. Важная у нас с тобой беседа будет. Важная - и последняя. Тихо говорил, равнодушно даже. Словно сам с собой. От камня несло нежданным теплом. Не удержался, коснулся рукой. Слаб человек, хоть и создан по образу и подобию Его! Захотелось мне, чтобы все вокруг правдой стало - и горы, и сосны, и дорога. И чтоб вела эта дорога хоть куда, только бы прочь от проклятой Бездны. И жить захотелось. Вэй, Юдка! Ты ли это? Пан сотник тоже ладонь на камень опустил. Опустил, отдернул, стряхнул пыль. - Вот чего, жиду. Говорить я буду. А ты слушай! Добре слушай! Я поглядел вверх. Сизый туман как будто ниже стал. Ниже - и гуще. Или почудилось? - Нет нам двоим места на земле, пан Юдка! - Знаю, - поморщился я. - И за этим стоило меня тревожить? И вновь показалось мне, что передо мной - вставший на дыбы разъяренный буйвол. - Ты слушай, жиду! Слушай! Потому и дал я слово крепкое, и поклялся всем, чем черкас вольный поклясться может, что порешу тебя, вражье отродье, вот этой рукой! Хрустнули пальцы, в кулак сжимаясь. Побелели. А мне вдруг скучно стало. Сначала скучно. Потом злоба накатила. - Вэй, Логин, сотник валковский! Твоя клятва - зеленая, еще и почки на ней не набухли. А моей уже трех десятков лет поболе! Поклялся я, что никто из вас, губителей семьи моей, от меня не уйдет. А как помирать станешь, пан Загаржецкий, вспомни всех жидов, что твои черкасы зарезали, огнем сожгли да на пали набили. И девушек наших вспомни, что так матерями и не стали! Ты по своей дочке плачешься, а кто оплачет сестер моих? Кто оплачет мою мать? Смертью меня напугать хочешь, дурной гой? Да я уже умер давно, меня уже собаки съели, а вороны кости разнесли! Понял? Крикнул - и задохнулся. И сердце болью зашлось. Ждал удара - не ударил. Даже за эфес сабельный не взялся. Стоял, набычившись, словно и вправду - буйвол. Молчал. Плохо молчал. Трудно. - День тебе даю, пан Юдка, - наконец вздохнул он. - От этого вечера до следующего. Выведешь нас из пекла - шаблю дам. Схватимся один на один, а там уж как Бог рассудит. И с хлопцев клятву возьму, чтоб отпустили тебя, кровопийцу, коли меня порешишь. А нет - плохо умрешь, пан сотник надворный. И сам умрешь, и все жиды, что от Валок до Иерусалима вашего землю поганят, кровью умоются! И в том тебе Покровой клянусь. Понял ли? Хотел я ему припомнить, что не он первый грозит народу моему. И фараоны грозили, и цари греческие, и кесари римские. Да где они теперь? Хотел - но не стал. Я - мертвец, а он кто? Что толку душам в Шеоле лаяться? Как сказал - так и будет. - День тебе, - хрипло повторил он. - Я пожал плечами. Отвернулся. Отвернулся - и пошел прочь от этого мертвеца.