Руби

Когда Джек пришел и сказал ей о сделке и о том, что все стороны пришли к соглашению, она была настолько убита горем, что не оказала никакого сопротивления. Вместо этого она проводила долгие дни, сидя в тени кипарисов и яворов, глядя на болото так, словно мир, который она любила, вступил в заговор и тоже предал ее. Она верила в волшебство своего мира, поклонялась его красоте и была убеждена, что Пьеру тоже дорог этот мир. Но теперь ей пришлось познать истины, гораздо более прозаичные и жестокие, и самая худшая из них заключалась в том, что преданность Пьера своему миру и своей семье значила для него больше, чем обещания, данные ей.

Габриэль стала плохо есть, как бы я ни приставала и ни уговаривала ее. Я готовила всевозможные напитки из трав, чтобы дать питание ее организму, но она либо уклонялась от них, либо ее депрессия перевешивала их воздействие. В последние недели беременности она сделалась особенно болезненной. Вокруг глаз образовались темные круги. Она совершенно обессилела, стала вялой и спала большую часть дня.

Я, конечно, видела, какой громадиной она стала, и знала почему. Но не сказала ни слова ни Джеку, ни Габриэль. Я боялась, что как только дед узнает об этом, тут же бросится заключать новую сделку.

– Знала почему? – спросила я. – Что?

– Что Габриэль предстояло родить двойню.

На какой-то момент мое скачущее сердце замерло. Осознание того, что сказала бабушка, громом отозвалось в моем мозгу.

– Двойню? Значит, у меня есть сестра-близнец? – Такая возможность никогда не приходила мне в голову, даже после того, как я увидела, насколько сильно я похожа на маленькую девочку, которую держал за руку на фотографии Пьер Дюма.

– Да, она и была ожидаемым младенцем, она родилась первой, и я уступила ее в ту ночь Джеку. Никогда не забуду той ночи, – проговорила бабушка. – Джек сообщил семье Дюма, что у Габриэль начались роды. Те приехали в своем лимузине и ожидали всю ночь снаружи, не заходя в дом. Они привезли с собой няньку, но я не разрешила ей войти в мой дом. В окне лимузина, где нетерпеливо ожидали Дюма, я заметила зажженную дорогую сигару отца Пьера.

Как только родилась твоя сестра, я обмыла ее и вынесла Джеку, который решил, что я действую с ним заодно. Он выскочил на улицу с малышкой и получил деньги за ребенка. Когда он вернулся в дом, ты была уже вымыта, завернута и лежала на руках твоей ослабевшей матери.

Дед увидел тебя и пришел в ярость. Почему я не сказала ему, что ожидается двойня? Мыслимо ли выбросить на ветер еще пятнадцать тысяч долларов?

Он решил, что время еще не упущено, и направился было к Габриэль, чтобы забрать тебя у матери и броситься за лимузином. Я ударила его прямо по лбу сковородкой, которую держала при себе как раз для этой цели, и он потерял сознание. К тому времени, когда он пришел в себя, я упаковала все его веши в два мешка и затем выгнала его из дома, угрожая рассказать всему миру о том, что он сделал, в случае, если он не оставит нас в покое. Я выбросила его вещи, он подобрал их и ушел жить в охотничью хижину. С тех пор там и живет. И мы еще хорошо от него отделались.

– А что случилось с моей мамой? – спросила я так тихо, что не была уверена, произнесла ли эти слова.

Наконец слезы бабушки прорвались. Они свободно лились по ее щекам зигзагами к подбородку.

– Двойные роды в ее ослабленном состоянии были ей не по силам, но, прежде чем Габриэль закрыла глаза в последний раз, она посмотрела на тебя и улыбнулась. Я быстро пообещала ей то, о чем она просила. Я буду растить тебя здесь, на протоке. Ты будешь воспитываться почти как она сама. Ты узнаешь наш мир и нашу жизнь, а когда придет время, ты узнаешь и то, что я рассказала тебе сейчас. Последние слова Габриэль ко мне были: «Спасибо, ma m`ere, ma belle m`ere».

Голова бабушки склонилась, плечи задрожали. Я быстро подошла, чтобы обнять ее, тоже плача с ней вместе о матери, которую никогда не видела, никогда не знала, никогда не слышала, как она произносит мое имя. Что расскажет мне о ней? Кусочек ленты, которую она носила в своих темных с краснинкой волосах, какая-то ее одежда, несколько старых выцветших фотографий? Никогда не знать звука ее голоса или ощущения ее груди, когда она обнимает и утешает меня, никогда не прятать лицо в ее волосах и не чувствовать ее губ на моих младенческих щеках, никогда не слышать ее чудесного невинного смеха, который описывала бабушка, никогда не мечтать, как многие девочки, вырасти такой же красивой, как мама, – вот мука, выпавшая на мою долю.

Как могла я теперь любить или хотя бы быть снисходительной к человеку, который волею судьбы стал моим настоящим отцом, который предал доверие и любовь моей матери, разбил ее сердце и обрек на гибель?

Бабушка Катрин вытерла слезы, выпрямилась и улыбнулась мне.

– Ты сможешь простить меня, Руби, за то, что все это я держала в тайне до сего времени? – спросила она.

– Да, Grandmere. Я знаю, ты сделала это из любви ко мне, чтобы защитить меня. А мой настоящий отец, он узнал когда-нибудь о том, что случилось с моей матерью, он узнал обо мне?