Рубидий

— Ладно же, — процедил сквозь зубы Саша и решительно направился к двери.

— Ты эт" куды? — насмешливо сказал Выбегалло. Пень сдвинулся, преграждая проход.

— Туды, — сказал Привалов. — Или ещё куды. Не хочу я с вами в одном помещении находиться, Амвросий Амбруазович.

— Ну и зря, — неожиданно спокойно сказал профессор. — Я тебе плохого не делал.

— Не делал? А кто меня сегодня развёл в женский туалет позырить? — огрызнулся Саша.

— И что?

— А то, что Камноедов мне за это мозг выжрет, — хмуро сказал Привалов. Разговор его тяготил, но прервать его он не знал как.

— И откуда он узнает? — продолжил Выбегалло.

— От вас и узнает, — не сдержался Саша.

— То есть я на вас донесу? А зачем?

— А зачем вообще доносят? По подлости души, — Саша решил не церемониться.

— Бывает, — согласился Амвросий Амбруазович. — А скажи-ка, мон шер ами, кто тебе сегодня подлость души показал?

— Витька, что-ли? — не понял Саша. — Не-а. Витка стучать Камноедову не будет. Это ж западло.

— Кто тебе сказал, что слово "западло" для него что-то значит? — произнёс Выбегалло неожиданно длинную и умную фразу. Саша с некоторым опозданием заметил, что профессор говорит почти нормальным языком, без ужимок и архаизмов.

— Нормальные люди Камноедову не стучат, — наконец, сказал Привалов. Он чувствовал, что вся его прежняя система убеждений стоит наперекосяк, и может рухнуть от малейшего нажима. Ему этого не хотелось.

— Камноедову? Тут да. Он Овчинникову постукивает. Сам или через Аллу. Вот примерно так... — профессор развёл руками, и Привалов увидел Корнеева, подносящего Алле зажигалку.

— И вообще хреновый у меня день, — говорил он. — Этот наш, Привалов-то, опять вытворил. Пытался через перекрытия в женский туалет заглянуть. Снизу, то есть.

— Вот урод, — сморщила нос Аллочка. — Я ж теперя зайти по-малэнькому не сможу, — наиграла она акцентом.

— А ты Овчинникову скажи, — предложил Витька. — Так, мол, и так, ты со мной болтала, я тебе случайно ляпнул. Ну там сама знаешь...

Изображение пропало.

— Это он когда? — зачем-то спросил Привалов.

— Это он сегодня. Хотя понять его можно. Ты его, кажись, на тот свет чуть не отправил?

— Тоже верно, — признал Саша.

— А жаль, что не отправил, — скривился Выбегалло. — Изо всей этой своры он самый мерзость и есть, — с какой-то старозаветной интонацией сказал он.

— А... а вы откуда знаете? — вдруг сообразил Привалов.

— В порядке общего понимания, — неопределённо ответил профессор. — И вот что я тебе скажу...

Хлопнула дверь, влетел Амперян.

— Саша, — громко сказал он, демонстративно не замечая Амвросия Амбруазовича. — Через пять минут у Хунты в кабинете. Это серьёзно. В твоих же интересах.

Дверь хлопнула.

— Ну что? Пойдёшь к дружкам? — с каким-то ехидным интересом осведомился профессор.

— А что делать? — Привалов уныло встал. — Какие варианты?

— Вот это другой разговор, — неожиданно довольным голосом сказал Выбегалло. — Давай-ка так. Я тебе — вариант. А ты мне — то, что в сейфе прячешь.

— Спирт, что-ли? — не понял Привалов.

— Р-р-рубидий! — неожиданно закричал попугай, до времени тихарившийся под столом. — Кр-ратер Р-р-ричи!

— Вот именно, — непонятно сказал профессор. — И думай быстрее. Или они к тебе сами припрутся. И как мартышку... — профессор совершенно неожиданно плюнул себе на ладонь и размазал плевок по лицу.

— Эта... — пробормотал он. — Тадыть. Же не сюи па де плю ле жур.[35] Мы простые русские люди... — он поднял на Привалова глаза, и тот увидел в них белую пустоту.

И в эту же секунду ему шибануло по мозгам.

Саша узрел истину, которую почему-то до сих пор не замечал. Она была проста, страшна и омерзительна. Состояла она в том, что он, Саша — лох. Саша не вполне понимал, что это слово значит, но чувствовал, что это самое позорное, самое стыдное, самое срамное, что только есть на свете — быть лохом, лошком, лопушком, говнюшком, лошариком, чмом, опущенцем, терпилой. Все эти слова сыпались и сыпались на него, и каждое жалило прямо в сердце. И это всё был он, он, он — самый жалкий, самый ничтожный, самый сопливый, самый глупый простофиля, щенявый соплюшонок, которого все всегда объёбывали и которому ссали в рот, и правильно делали, что объёбывали и ссали, потому что он только того и заслуживал. Потому что он нищий, жалкий, безденежный, негодный, не умеющий устроиться в жизни, как все толковые люди устраиваются, ничтожный червяк, раздавленный опарыш, никто, ничто.

Тут же в воздухе поплыли какие-то роскошные люди, окружённые трепещущим золотым сиянием. То были настоящие Хозяева Жизни, которые Умели Устраиваться, у которых всегда были деньги, деньги, деньги, деньги, деньги, и ещё раз деньги. Все они плевали в Привалова и мочились на него, и от этого как бы раздувались, сияли ещё ярче, творили какие-то чудеса — они назывались "дела" и творились прямо там, в воздухе, среди золотого света. Золотых людей окружали какие-то неясные, но желанные предметы — полные бокалы, розовая шампанская пена, серебристые автомобили, женщины. Женщины, женщины, женщины, которые вожделели этого золотого сияния, а над ним, над Сашей, ухохатывались, показывая пальцами на его срам.