Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Тем не менее воспоминания о галльском нашествии оставались свежими даже по прошествии трех столетий. Каждый год в городе распинали сторожевого пса в качестве посмертного наказания тем собакам, которые не залаяли при нападении на Капитолий, в то время как гусей Юноны, в качестве воздаяния за данное их предками предупреждение, приносили понаблюдать за этим спектаклем на пурпурных, шитых золотом подушках. Более практичной мерой являлось учреждение вспомогательного фонда, который можно было использовать лишь в случае второго вторжения варваров. Даже тогда, когда Республика стала сверхдержавой, эта мера продолжала считаться вполне разумной. Когда люди жили не как граждане, а почти как дикие звери, никто не мог сказать, в какой форме обнаружится их варварство. Народ Республики помнил о том, как племя лишенных человеческого облика чудовищ-великанов, числом в целые триста тысяч, вдруг нагрянуло на город, придя от самого ледяного края мира, из северных пустынь, уничтожая все на своем пути. Мужчины этого племени ели сырое мясо; женщины нападали на легионеров с голыми руками. Если бы Марий в двух блестящих победах не уничтожил захватчиков, тогда Риму да и всему миру вместе с ним пришел бы конец.

Шрамы подобного масштаба сглаживаются не скоро. Так что не стоит удивляться тому, что большинство граждан, услышав о поражении гельветов, ни в малой степени не беспокоились о том, что при этом могли оказаться нарушенными какие-то законы. В конце концов, разве может быть возложена на проконсула более важная обязанность, чем обеспечение безопасности Рима? Цезарь безупречно отвергал обвинения в охоте за славой. Речь шла о безопасности его провинции и всей Италии в целом. Пока за римской границей обретаются беспокойные племена, в невежестве своем отвергающие правила цивилизованного поведения, опасность не исчезает. Благодаря этому логическому ходу, привычному для многих поколений римлян, нападение на гельветов можно было считать актом самозащиты, как и всю начатую Цезарем кампанию, — ибо, отправив гельветов назад в родное им отечество, исполнять роль буфера между германцами и его провинцией, он отправился на восток, разбираться с самими германцами. Тот факт, что королю этого племени был дарован официальный титул «друга римского народа», не имел для Цезаря никакого значения. Германцев успешно спровоцировали на битву, победили, а потом загнали обратно за Рейн. Там, в мрачных и сырых лесах, им и полагалось обретаться, но только не возле провинции Цезаря — и только не в Галлии.

Об обеих Галлиях помалкивали. Зимой 58–57 гг. до Р.Х. вместо того чтобы вернуть свои легионы назад в провинцию, Цезарь оставил их зимовать в сотне миль к северу от границы, в глубине территории предположительно независимого племени. И снова незаконная мера была оправдана проконсулом как акт предупредительной обороны. Такой аргумент, возможно, и удовлетворил общественное мнение в Риме, однако ничем не мог успокоить возмущение, охватившее Галлию. Соседи только начинали осознавать всю полноту последствий новой политики Цезаря. Какую именно границу сочтут римляне пригодной для обороны? Если на востоке ею станет Рейн, то почему им не установить ее по проливу, отделяющему на севере Британские острова от континента, или по берегу Атлантики на западе? Над замерзшими лесами и полями, из деревни в деревню, из дома вождя в дом вождя переносился один и тот же слух: римляне намереваются «умиротворить всю Галлию».[183] Воины начищали свои богато украшенные щиты, юноши, стремившиеся доказать свою пригодность к бою, в полном вооружении вброд переходили подернувшиеся коркой льда ручьи, соперничавшие племена стремились урегулировать разногласия. Свободная Галлия готовилась к войне.

Так же как и Цезарь. Он был не тем человеком, который мог бы потерпеть антиримскую коалицию. Ему было безразлично, имеет ли он дело с побежденным племенем или со свободным: Республика требовала почтения к себе, а долг чести возлагал исполнение этого требования на проконсула. Заставив Галлию возмутиться, Цезарь считал теперь полностью оправданным и ее разгром. В ту зиму он набрал еще два легиона. Собственным решением, не запрашивая мнения Сената, он уже удвоил число войск, первоначально приписанных к его провинции. Когда зима сменилась весной и Цезарь оставил свой лагерь, он имел при себе армию из восьми легионов, то есть примерно сорок тысяч человек.