Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

К счастью для Сената «новый Александр» еще пользовался популярностью. Собрав легионы со всех восточных провинций, Помпеи разослал властные приказания различным правителям, которым в свое время помогал занять трон или укрепиться на нем. Энтузиазм, с которым эти царьки поспешили к нему, свидетельствовал о том, что это Помпеи, а не Республика, держал великолепный Восток в повиновении. К расположенным в Греции легионам римлян присоединялись многочисленные и экзотически выглядевшие вспомогательные войска, возглавляемые князьями, носившими славные, но совсем не римские имена: Дейотар из Галатии, Ариобарзан из Каппадокии, Антиох из Коммагены. Неудивительно, что Помпеи, в учебный лагерь которого, расположенный возле Фессалоники, стекались сии важные персоны, начинал приобретать облик не римского проконсула, а скорее восточного царя царей. Так, во всяком случае, прозвал его Домиций. Прозвание звучало особенно обидно в устах человека, потерпевшего поражение при Корфинии; кстати, это печальное обстоятельство ничуть не смирило его норов. Тем не менее оно попало в цель. Давно была известна привязанность великого человека к Востоку. Некогда Цицерон за спиной обозвал его именем Sampsiceramus,[238] варварские слоги которого вполне подобали персидскому деспоту. Но тогда это была сатира, и сатира высказанная с веселой страстью. А теперь, оставаясь в Кампанье, погрузившийся в горестные раздумья Цицерон более не видел повода для веселья. Он начинал понимать, что защитник Республики самым неутешительным образом становится слишком похожим на Митридата. Он признавался Аттику в том, что Помпеи открыл перед ним свои планы относительно приведения Цезаря к повиновению, и планы эти были ужасны. Следовало оккупировать провинции, прекратить поставки зерна, оставить Италию во власти голода. После этого следовало кровопролитие. «С самого начала Помпеи намеревался ограбить весь мир и его моря, кнутом возбудить ярость в варварских царях, высадить вооруженных дикарей на берегах Италии и мобилизовать огромные армии».[239] Здесь под пером самого красноречивого из пропагандистов Республики звучали отзвуки пророчеств по крайней мере вековой давности. Воображение Цицерона подцепило «апокалипсическую лихорадку», давно ставшую эндемичной среди покоренных Римом народов. Разве Сивилла не предсказывала, что Италия подвергнется насилию со стороны собственных сыновей? И не говорил ли сам Митридат, что с востока придет победоносный и великий монарх, который подчинит себе мир? Нечего удивляться тому, что, когда в Италию приходили новые вести о приготовлениях Помпея, народ ее содрогался в отчаянии за Республику.

Тем не менее страх перед одним полководцем немногим увеличивал обаяние другого. Действительно, Цезарь был гениальным пропагандистом: он блестяще пресек слухи о якобы подготавливаемом им кровопролитии и старательно пытался согласовать собственные претензии с правами ошельмованного и разъяренного народа. Однако вся его изобретательность не могла отменить того факта, что он был повинен в серьезнейшем преступлении. В конце марта, когда Цезарь, наконец, вступил в Рим, его встретил угрюмый и неприветливый город. И сколько бы зерна ни раздавал он народу, римляне отказывались подчиниться его обаянию. Еще менее склонным к общению было оставшееся в столице «охвостье» Сената. Когда Цезарь официально собрал сенаторов, чтобы ознакомить их с собственными оправданиями, пришли считанные единицы.

У горстки собравшихся Цезарь потребовал права использовать существовавший на случай чрезвычайного положения фонд. В конце концов, заметил он, отныне не существует никакой угрозы вторжения галлов, и кто может заслуживать этого сокровища в большей степени, чем он, покоритель Галлии? Запуганные и взволнованные сенаторы не стали сопротивляться. Однако трибуну Цецилию Метеллу хватило смелости, чтобы наложить вето на использование фонда. Терпение Цезаря кончилось. Теперь не до защиты прав народа. И потому его войска вступили на Форум, открыли храм Сатурна и захватили общественное сокровище. Когда упрямый Метелл решил пресечь это святотатство, Цезарь вновь взорвался. Он велел трибуну отойти под угрозой смерти. За девять лет Цезарь привык к тому, что выполняется каждый его приказ, и у него не было ни времени, ни достаточной сдержанности, чтобы отказаться от своих командирских привычек. Метелл отошел. Цезарь взял золото.

Проведя две неприятных недели в Риме, он с облегчением возвратился к своему войску. Цезарь, как обычно, торопился. В Испании стояли легионы Помпея, предстояла новая кампания. Вместо себя командовать в ненадежной столице в качестве претора он оставил вполне здравомыслящего политика, Марка Лепида. Сенат был полностью обойден его вниманием. То обстоятельство, что сам Лепид был голубой крови и являлся к тому же избранным магистратом, никак не могло скрыть неконституционности этого назначения. Естественно, последовал взрыв недовольства. Цезарь пренебрег им. Конечно, он считался с видимостью законности, но предпочитал реальную власть.