Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Даже гости из Рима вынуждены были признавать, что Александрия — это нечто особенное. Когда Цезарь через три дня после убийства Помпея проплывал мимо острова, на котором располагался Фаросский маяк, он приближался к городу более крупному,[248] более космополитическому и, безусловно, более прекрасному, чем его собственный. Если Рим, корявый и похожий на запутанный лабиринт, являлся свидетельством неотесанных добродетелей деревенской Республики, то Александрия всем видом своим говорила о том, чего может достигнуть царь. И притом не всякий царь. Гробница Александра Великого по-прежнему оставалась талисманом основанного им города, а план его улиц — сетка, обрамленная сверкающими белизной колоннадами, оставалась такой же, какой увидел ее три века назад победоносный македонец, вслушиваясь в шум волн у пустынного побережья. И теперь на том месте, где прежде не было ничего, кроме песка и круживших над ним чаек, простирался роскошный городской ансамбль. В этом городе впервые появилась нумерация домов. Банки его питала торговля с востоком и западом, пристани заполняли привезенные со всего мира товары. Прославленная библиотека могла похвалиться семью сотнями тысяч свитков и была построена во исполнение высокого замысла: все написанные когда-либо книги должны оказаться собранными в одном месте. В граде этом даже существовали жетонные автоматы и механические двери. Все в Александрии было достойным в превосходной степени. Неудивительно, что Цицерон, считавший все, что находилось за пределами Рима, «нищим захолустьем»,[249] вынужден был сделать исключение для города, соперничавшего с его собственным в претензии на звание центра мира. «Да, — признавался он, — я мечтаю, и давно мечтал увидеть Александрию».[250]

Он не был единственным среди римлян, кого звал к себе этот город. Земля Египта обладала несравненным плодородием, и покоривший Александрию проконсул получил бы в свои руки житницу всего Средиземноморья. Подобная перспектива давно отравляла и без того ядовитый водоворот римской политики, питая бесконечные интриги и скандалы по поводу взяточничества, однако, никто, ни Красе, ни даже Помпей, не сумел добиться египетского главнокомандования. Согласно неписаному соглашению столь ослепительный приз оставался недоступным. С точки зрения большинства сограждан было проще и выгоднее предоставить правящей династии оплачивать издержки по управлению страной. Сменяли друг друга монархи, и каждый из них идеально справлялся с ролью карманной собачки Республики, обладая достаточной силой, чтобы досуха выжимать своих подданных в пользу римских патронов, и тем не менее оставаясь слабыми в той мере, чтобы не представлять для Рима какой-либо угрозы. На столь унизительных основаниях позволено было влачить свое существование последнему из независимых греческих царств, некогда основанному полководцем Александра и представлявшему величайшую силу на Востоке.

Однако самих царей Египта следовало считать победителями в борьбе за существование. Тот Птолемей, на глазах которого посреди волн прибоя зарезали Помпея, являлся тезкой длинного ряда монархов, всегда готовых проглотить любое бесчестье и оскорбление, чтобы сохранить свою власть. К жадности, злобе и чувственности, характерным для всех греческих династий Востока, Птолемеи добавили собственный грех, унаследованный от бывших фараонов Египта: систематический инцест. Результатом инбридинга стал не только убийственный характер местных дворцовых интриг, но и вырождение, чрезвычайное даже по меркам современных им династий. Римляне открыто считали Птолемеев чудовищами, и как граждане Республики считали своим долгом при любой возможности дать им как следует прочувствовать это. Если царь был тучен и изнежен, то гостящий в Египте проконсул мог заставить его хорошенько промяться по улицам Александрии, и тот пытался угнаться во взмокших, хотя и прозрачных, одеждах за сухощавым римлянином. Граждане Римской Республики находили и более яркие способы выражения своего презрения. Катон, которого Птолемей посетил во время пребывания его на Кипре, приветствовал царя Египетского во время эффектов воздействия слабительного и всю аудиенцию просидел на горшке.