Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

В той мере, в какой это затрагивало Цицерона, даже самые привлекательные черты характера Антония — отвага, обаяние и щедрость — лишь превращали его в большую угрозу, как и его симпатии к женщинам: давно добивавшийся благосклонности вдовы Клодия Фульвии Антоний наконец был вознагражден. Как любитель удовольствий и эксгибиционист, Антоний казался Цицерону достойным преемником на ложе Клодия, и в таковом качестве явной опасностью для общества. Однако за плечом Антония таился другой призрак, еще более мрачный. «Почему на мою долю выпала такая участь, — размышлял Цицерон, — что за последние два десятилетия у Республики не было такого врага, который не оказывался бы и моим врагом?»[279] Вне всякого сомнения, призрак Катилины расхохотался бы, услышав этот вопрос. Что-что, а самомнение Цицерона в 44 году до Р.Х. возросло даже по сравнению с годом его консульства. Осуждая Антония, он, по сути дела объявлял войну не открытому мятежнику, каким был Катилина, а человеку, являвшемуся главой государства. Однако Цицерона это не смущало. Он полагал, что как в случае с Катилиной, так и сейчас с Антонием имеет дело с чудовищем. И Республика сможет вернуть себе хотя бы половину здоровья лишь после того, как с плеч его слетит голова. Таким вот образом Цицерон, проповедник законности, готовился добиться низвержения консула.

Как и во время многих прежних кампаний, нападение великого оратора на Антония оказалось в равной мере и вдохновенным, и ярким. Последовательностью зажигательных речей, произнесенных перед Сенатом, Цицерон стремился вывести сограждан из оцепенения, вызванного отчаянием, дать им наставление в их величайших идеалах, напомнить о том, какими они были и какими еще могут стать снова. «Жизнь заключается не в одном дыхании. Раб не может жить подлинной жизнью. Все остальные народы способны терпеть рабство — но только не люди нашего города». В этих словах Цицерона звучит достойный реквием римской свободе: возвышенное утверждение героического прошлого Республики и яростное сопротивление угасанию ее света. «Столь славно обретение свободы, что лучше умереть, чем уклониться от возвращения ее».[280]

Утверждению этому были свидетелями прошедшие поколения, и, поставив на него свою жизнь, Цицерон, наконец, показал себя достойным тех идеалов, которые всегда стремился защищать. Однако существовали и другие не менее древние традиции, которые он отразил в своих речах. В общественной жизни Республики партийная принадлежность всегда принимала свирепый характер, и «трюки» политической риторики оказывались непростительными. В нападках Цицерона на Антония подобные «трюки» достигли своего апофеоза. Возвышенные призывы к оружию чередовались с грубейшими оскорблениями, рассыпанными по речам Цицерона карикатурами на пьяного Антония — блюющего мясом, гоняющегося за мальчиками, лапающего актрис. Нападки были злобными, мстительными, несправедливыми — однако помеченными печатью свободной Республики, утверждавшей за каждым гражданином право говорить все, что заблагорассудится. Дело в том, что Цицерон давно ощущал, что ему затыкают рот. И теперь, исполняя свою лебединую песню, он пел, не зная стеснения. Пел так, как умел лишь он сам: взмывая к высотам и — прямо в следующее мгновение — срываясь с них в грязь.

Однако его слова, подобно несомым ветром искрам, еще нужно было раздуть — а на это Цицерон мог надеяться, только прибегнув к темному и освященному временем искусству политической интриги. Полководцев Цезаря следовало перессорить между собой и натравить на Антония, — так делалось на протяжении всей истории Республики, когда знать поднималась на тех, кто добивался чрезмерного могущества. Гиртию и Пансе, и без того уже завидовавшим Антонию, особого поощрения не требовалось, однако Цицерон не был удовлетворен обращением на свою сторону назначенных консулов, но и вербовал еще более впечатляющего союзника. Всего лишь несколько месяцев назад он прохладно встретил Октавиана; теперь, на исходе 44 года до Р.Х., немногие — а тем более Цицерон — могли так рисковать.