Рубин эмира бухарского

Я глядел ему прямо в глаза, и охота спорить с привидением в лихорадке стала у него проходить. Он помог мне одеться, ведь у меня действовала только одна рука, и молча последовал за мной, когда, качаясь от слабости, я двинулся к средней комнате с ямой посередине и стал спускаться в нее. Неверно ступая, я бессильно взмахнул рукой и свалился бы вниз, если бы Паша вовремя не подхватил меня и не втащил обратно.

— Да ты скажи, по крайней мере, сумасшедший, чего ты хочешь? — крикнул он.

— Не мешай, — стиснул я зубы.

Я сел на краю бассейна и отдохнул. Через несколько минут, терпя Пашину поддержку, я спустился вниз и подошел к бассейну с его мраморной облицовкой и загадочной непрозрачной поверхностью. Я ступил в воду обутым, как был, и, медленно шаркая подошвами по дну, двинулся к самому концу бассейна под родник. Вот то место, где я поранил себе ногу. В обуви нечего бояться этого. Я поводил ногой в воде и наткнулся на какой-то предмет. Нагнувшись и очень осторожно пошарив здоровой рукой в воде, я нащупал что-то острое, видимо камень. Ага, вот он! Я попробовал обхватить его, по он был слишком велик и неудобен для руки. Я нагнулся еще ниже, кровь прилила к голове, и все же я обхватил его снизу и поднял. В полутьме макбары засияло матовое золото, а посреди него влажными красными гранями переливался драгоценный камень.

— Вот он, помнишь, слышали в поезде, — сказал я Паше, протягивая ему сокровище.

— Помню, — одними губами, беззвучно подтвердил он.

Паша машинально взял золотой полуобруч, или тиару, из моих рук. Лицо его выражало озадаченность и восхищение.

— Но как это ты? Откуда ты знал? — вырвалось у него, в то время как тиара с рубином все еще лежала на его вытянутых руках.

— Да вот так. Все тебе расскажу. Теперь давай отсюда и сушиться, а то мне каюк.

— Давай, давай! — засуетился Павел.

Он снял гимнастерку, завернул в нее драгоценность и бережно положил на край бассейна. Почти на руках он вынес меня на солнце, помог снять мокрую обувь и вновь уложил в постель, закутав со всех сторон в одеяло.

Утренняя усталость как бы удвоенной вернулась ко мне. Я чувствовал себя совершенно измученным. Лихорадочное возбуждение сменилось слабостью, и я на два часа просто выбыл из жизни — не то спал мертвым сном, не то лежал без сознания.

4

Когда я наконец открыл глаза, то увидал, что вся компания тихо сидела у длинного стола, который ранее стоял под навесом снаружи, и, как видно, только что кончила есть, так как остатки еды были еще на столе. Я почувствовал, что и я голоден, как волк.

— Ну вот и вернулся, — сказал Листер. — А Паша ждал вас. Вот котелок тройной ухи для вас обоих.

До того как нас усадили за стол, Паша водрузил на середине его тиару с рубином, показал пальцем на меня: «Его добыча!» — и мы с ним принялись уписывать уху, искоса поглядывая на наших собеседников и наслаждаясь их изумлением.

— Так что ты хочешь сказать?.. — обратился ко мне Листер.

Какая музыка была в этом «ты»! Ведь до тех пор он называл меня всегда на «вы».

«Ты», да еще в такую минуту, в этой обстановке, могло только обозначать, что последние барьеры между нами сломаны.

— Так ты хочешь сказать... Это тот, что Толмачев...

— Да, Эспер Константинович, — сказал я. Для меня он был старый большевик, и никакого панибратства быть не могло, — он самый.

— Ну, товарищи, — поднял Листер тиару, — тогда это едва ли не самое поразительное во всей нашей недавней эпопее. Знаете ли вы, что это рубин эмира бухарского? Тот, который он собирался подарить английскому королю, который стоил несметных сокровищ и, как говорят, многих жизней.

Рубин, еще сырой, не ограненный, сиявший лишь природными гранями, переливался в его руке. Данью восхищения было всеобщее молчание.

— Ну, ребята, вы выслушали сегодня утром доклад, теперь ваша очередь объяснить, — обратился к нам Рубцов.

Паша сказал:

— Это один Глеб. Он объяснит.

Все глаза обратились ко мне.

5

Я объяснил, что находка была результатом случайной догадки. Лежа сегодня утром на койке, я от нечего делать перебирал воспоминания, и на память мне пришла одна фраза Файзуллы, которую он необдуманно обронил в тот единственный раз, когда я с ним говорил, потом испугался и тут же взял ее обратно. Вся картина того утра живо воскресла в моей памяти. Разговор шел об одном старом индийском стихотворении. Я привел Файзулле строчку из него: «Мое сокровище, в хрустальном ты бассейне».

«Как это?» — переспросил задумчиво Файзулла.

Неопределенное выражение появилось в его глазах: лукавство или озорство, затаенная мысль, обращенная к самому себе...

«А не иначе ли там было? — вдруг так же тихо спросил он. — Мне что-то помнится — не в хрустальном, а в мраморном: „Мое сокровище, ты в мраморном бассейне“.

«Нет, — с горячностью возразил я, — я же помню оригинал». И я привел эту строчку по-санскритски.

«А вы как помните, — спросил я. — Вы уверены? Где вы видели?»

Новое выражение промелькнуло в глазах Файзуллы. Было в нем внезапное подозрение, вспышка бешенства, испуг — все вместе.