Рубин эмира бухарского

Однажды, когда я зашел в палатку к Листеру, он полулежал на койке и на коленях у него был привезенный мной томик Вольтера. Мы заговорили об Индии. Это, как всегда, было увлекательно. Он попросил рассказать, чем меня привлекает индийская литература. Я ответил ему, что она на первый взгляд кажется довольно однообразной, и, чтобы ее понять и ею насладиться, надо в нее вжиться. Тогда то, что хотел сказать художник, доходит до читателя, если, конечно, тот сам немного художник; оживает вся сцена, и, как говорил нам наш старый профессор — блестящий знаток Индии, — «мчатся кони и колесница царя, слышны приветственные клики, пышно цветут цветы, шелестят деревья, на них поют птицы, а в напоенном благоуханием воздухе, раскаленном полуденным солнцем, жужжат пчелы, струятся тихие и горячие любовные речи. Сплетается чудный рассказ. Это жизнь с ее бесконечными повторениями, всегда в чем-то ином, как бесконечные повторения и вариации восточного орнамента…»

Листер задумался и после нескольких минут молчания попросил изложить разницу между двумя основными системами взглядов индийской философии. Я, как мог, сделал это. Я не считал его ученым, и замечание, которое он обронил по этому поводу, заставило меня почти вздрогнуть:

— Что же, это ведь как в классической философии, противопоставление между подходом, методом и взглядами Платона и Аристотеля?

Это было в точности то, чему нас учили в университете.

— Да, — потянулся он, — все это очень интересно. Как я жалею, что в свое время в Гейдельберге не обратил достаточно внимания на индийскую философию.

Он учился в Гейдельберге? Что еще он делал? Где еще бывал?

Я сказал ему, что его слова совпадают с тем, что мы слышали от нашего профессора, который учил нас, что каждый европеец по складу ума и духовным наклонностям последователь либо Аристотеля, либо Платона, и в зависимости от этого попадает в одну из двух больших категорий — либо научный рационализм, либо художественный идеализм.

— Да, — заметил он, — но знал ли ваш профессор, что это все же слишком узко? Есть еще третья система взглядов, совсем отличная и, может быть, гораздо более плодотворная…

— Какая же? — жадно спросил я.

— Ну, Гераклит, например… Вы слышали про диалектику?

Наш разговор был прерван появлением Бориса. У него был взволнованный вид, и он, видимо, хотел что-то сообщить. Помешать ему не входило в мои планы. Я направился к выходу.

— Куда же вы, молодой человек, — остановил меня Листер, — чего вы это вдруг бежите в панике? У нас секретов нет.

«Нет, — подумал я с презрением. — Вы думаете втирать мне очки философией и водить за нос, как дурака. Но погодите…»

— Я пойду кое-что поделаю, — сказал я.

— Возвращайтесь скорее, мы с вами еще не договорили, — бросил мне вдогонку Листер.

Я прошел к себе в палатку и стал наблюдать сквозь отдернутую полу. Через несколько минут Борис вышел, прошел к краю лагеря, но не вывешивал полотенце и стоял, ничего не делая. Я сообразил: он ждет, когда я вернусь к Листеру, — что я немедленно и сделал. Я вышел, посвистывая, чтобы Борис знал, что я ухожу. Однако я умышленно замешкался у входа в палатку Листера.

— Что, Эспер Константинович, я вам не помешаю?

— Да нет, входите, входите.

— Может быть, вы это просто из вежливости? — тянул я и глянул в направлении Бориса.

В руках у него было желтое полотенце. Так! Я вошел к Листеру, и мы продолжали разговор.

— Чего вы это там завозились? — остро посмотрел на меня Листер.

Я немного смутился:

— Да нет.

— Садитесь, Глеб, — сказал он. — Да, я забыл поблагодарить вас за Вольтера.

— Что, вы любите его? — спросил я.

— Да, я старый вольтерьянец, — ответил он, и ответ его вновь поразил меня. Да, этот представитель старого офицерства явно был не лыком шит. — А вы поклонник Вольтера? — спросил он меня.

Прикидываться было не место:

— Я его мало знаю.

— Между прочим, Вольтер хорошо входит в струю нашего прерванного разговора. Мы говорили, что в древности существовала антиномия между системами Платона и Аристотеля. Вы, конечно, знаете, что в восемнадцатом веке во Франции эта антиномия выплыла в виде противоположности между взглядами Вольтера и Руссо!

— И вы сторонник Вольтера, — вставил я, не зная, что сказать.

— И Вольтера, — ответил он, не раскрывая смысла своего ответа. — Хотите, возьмите почитать. — И он протянул мне книгу.

Я покраснел:

— По-французски? Это не пойдет.

— Как, вы не читаете по-французски? — искренне удивился он.

После небольшой паузы он прибавил:

— Вы знаете, в этом томе философские сказки, такие, что диву даешься. Это вчерашний или сегодняшний, а иногда завтрашний день. Скажите, Глеб, вы любитель рассказов о сыщиках, о погоне за преступниками, о раскрытии заговоров?

Я похолодел. Так вот куда он повернул разговор! Идеализм, Вольтер, а сейчас…

— Да, читал кое-что, — ответил я одними губами.

— Ну, не скромничайте. Вы, наверно, знаете Конан-Дойля вдоль и поперек и не раз сами хотели быть Шерлоком Холмсом?