Рубин эмира бухарского

На следующий день исчез последний мушкетер. Так. Утром того же дня Борис уехал в город (я не слишком интересовался зачем, мне все было более или менее ясно) и к вечеру вернулся.

— Что, Глеб, собираетесь в экскурсию? — спросил он меня.

— Какую экскурсию? — спросил я его, в свою очередь. — Что это вам, померещилось?

— Да вот, был в больнице. Паша и Катя и еще кто-то проектируют в воскресенье вылазку верхами в Скобелев.

День был среда.

— Ничего не знаю, — недоуменно ответил я.

— Вас, выходит, не позвали? — уже с насмешкой закончил Борис.

Что он, лжет? Хочет нас поссорить? Нет, он как будто совсем просто спросил. Но если экскурсия на лошадях, почему не в эту сторону, где я мог присоединиться? Или в другую сторону, чтобы без меня?

Сначала это казалось маловажным, как бывает с только что полученной раной, но каждый раз, когда я вспоминал, неприятный осадок все увеличивался.

Команда подрывников через несколько дней действительно прибыла. Это были молодые, здоровые ребята, все в крепких сапогах. Вопреки ожиданию, они держались особняком, не входили ни в малейший разговор и, чуть что, настораживались и уходили. Потом привезли динамит, большую часть которого сложили в специально выкопанных погребах у макбары.

Подрывники разместились в своих палатках: лагерь наш разросся — теперь в нем было значительно больше сотни людей.

4

Надо было во что бы то ни стало получить двухверстку от Листера, и следовало это сделать под каким-либо невинным предлогом. Я сказал ему, что хотел бы попрактиковаться с нивелиром, и спросил как будто невзначай, есть ли у него достаточно подробная карта местности. Он проницательно посмотрел на меня, пошарил в бумагах и без звука подал мне карту. Это и была та старая двухверстка Туркестанского военного округа, которая была мне нужна.

Я взял ее и направился к макбаре. Сторожа дружески окликнули меня. Я прошел в прежнюю свою комнату, передвинул ящики, сел и выкопировал для себя нужный мне участок карты, охватывавший окрестные кишлаки — Шахимардан, Вуадиль, Уч-Курган, Беш-Таш, Лангар, Кара-Кузук, Шивали и соседние районы, где, я знал, были разбросаны узбекские кишлаки и джайлау.

Чтобы не возбуждать подозрения, я в тот же вечер вернул карту Листеру, и вслед за тем Рустам той же кружной дорогой отвез меня в кишлак. Там по моей просьбе он и Хассан созвали большую группу молодых людей, в том числе охотников, хорошо знавших окрестные места.

Я обратился к ним с горячей речью. Привычка переводить с одного языка па другой дала мне возможность выбирать самые простые слова и говорить самыми элементарными фразами; но все же Рустаму и Хассану было нелегко переводить, и я не знаю, сколько из того, что я говорил, дошло до моих слушателей. После этого мы долго пили чай, шутили, и по внимательному к себе отношению, блеску глаз, дружеским прикосновениям я догадывался, что в какой-то мере завоевал круг товарищей. Конечно, вся моя работа была любительской и незрелой, но я думаю, что в то время, в той обстановке вряд ли какая-либо другая форма работы дала бы лучшие плоды. Перед отъездом я условился приехать через день-два и просил созвать молодежь из других кишлаков, что они мне и обещали. Я назвал те кишлаки, которые кольцом замыкали тугаи. На прощание я шепнул также Рустаму, чтобы не делали различия между богатыми и бедными и что, наоборот, я больше хотел бы видеть сыновей бедняков, и Рустам обещал так и сделать.

Мне дали знать на следующий день, что люди собрались. Я держал речь уже в гораздо большем кругу и прямо объявил, что мы, молодежь, стремимся к новому и мы должны подумать об уничтожении белой банды, в которой скрывается еще много таких зверей, как Погребняков, и которая в любое время может уничтожить нас, если мы не покончим с ней.

То ли благодаря убедительности моей речи, то ли духу молодости вообще, жаждущей борьбы и приключений, но слова мои были покрыты криком, выражавшим одновременно воодушевление и согласие.

5

В тот вечер линейка привезла к нам из города нового человека. Его фамилия была Рубцов. Это был блондин, лет тридцати пяти, немного выше среднего роста, худой и подтянутый. Я бы сказал, что лицо его слагалось из двух черт — подбородка и глаз. У многих худощавых блондинов подбородки острые и тонкие; у этого был сильный, широкий подбородок, который усиливал и облагораживал его лицо. Глаза у него были большие, серые, часто менявшие выражение: то в них светились ум, любовь, симпатия, то беспощадный гнев. Все это я заметил в течение дня, не обменявшись с ним ни одним словом. Он говорил большей частью с Листером, отнесшимся к нему с почтением.

Так же как Листер, он был военный, но не артиллерист, а сапер и приехал руководить взрывом. Листер и он нашли много общих воспоминаний по фронту, но о политике не говорилось ни слова, и, таким образом, я не мог определить, кто он, свой или чужой. Впрочем, одну вещь он упомянул, и ее я запомнил: что до войны он был студентом Харьковского технологического института. Это почему-то сразу расположило меня в его пользу.