Рубиновый лес. Дилогия

Маттиола робко кивнула и, невзирая на боязнь высоты, аккуратно свесилась вниз. Под нами уже тянулся ряд деревьев, и где-то там же, среди обступающего Луг леса, что на первый взгляд казался безлюдным, горело несколько ярких костров. Образовывая треугольник, они затягивали Соляриса прямо в его центр.

Закрыв глаза, Матти глубоко вздохнула и завела тихую песнь, звучащую как первые капли дождя по крыше – звонко, но тоскливо. Песнь эта была о дурманящем сне, о пересмешниках, пародирующих детский плач и заманивающих в далёкие степи, о рыжих лисах с волчьей душою и о приручённом вёльвами ветре. Я рефлекторно постаралась запомнить услышанное, однако не успела уловить суть до конца, потому как Матти вдруг осеклась и закашлялась, давясь собственным языком.

– Не могу, – выдавила она, и несколько капель крови из её рта упали мне на плечо. – Прости. Ллеу сильнее. Вам нельзя встречаться с ним! Если он поймает Соляриса, то ради истинного господина…

«Рубин! Прыгайте!»

Крик Соляриса зазвенел у меня в ушах. Я уставилась на него в изумлении, но быстро поняла, что идея его вовсе не безрассудная, а единственно верная: Солярис больше не летел и не снижался – он падал, накренившись головой так, что должен был прорыть носом почву. Его подогнутые лапы коснулись макушек деревьев, и те разлетелись в щепки. Либо мы прыгнем, либо разлетимся на куски точно так же, раздавленные им.

Не дожидаясь, пока я приму наше безвыходное положение, Сол крутанулся и буквально скинул меня и Матти вниз.

Я даже не успела закричать. Закрыла лицо руками, избегая колючих веток, и, проломив их, рухнула в гущу леса. В туате Дану весна всегда расцветала раньше, чем в Дейрдре, и уже проклюнувшаяся трава смягчила падение, как и жухлые листья, сохранившиеся под слоем снега с прошлого года. Или же его смягчили обрывки песни Маттиолы, которые она взвизгнула напоследок?..

От страха я даже не почувствовала боли, поэтому, кубарем прокатившись по зарослям лавреи и очутившись под кроной вязов, не сразу додумалась посмотреть на свои ноги. Те были изодраны в кровь: лодыжки, колени, голени, даже бёдра. Повезло, что голова уцелела – только клок волос остался на какой-то из сломанных веток. Из-за того, что Сол всегда источал нечеловеческий жар, в небе я не успела подмёрзнуть, однако теперь чувствовала себя совсем голой в своём шёлковом платье. Зубы застучали и заныли от холода, мурашки облепили спину, но ни это, ни то, что из моей левой руки торчала огромная ветка, не пугало так сильно, как то, что я была в лесу совершенно одна.

Где Солярис? Где Маттиола?!

Каждый раз, когда мы с Солом разлучались, происходило нечто ужасное. Поэтому я быстро поднялась на ноги и, обнаружив, что костяная рука даже не кровоточит, осмелилась быстро выдернуть из неё «занозу». Может, просвечивающиеся кости и выглядели жутко, но, по крайней мере, это уродство приносило пользу.

Пробираясь между деревьями, я бесшумно двинулась в ту сторону, где они, сломанные, сгибались больше всего и где дрожали вязовые макушки, – Солярис наверняка упал где-то там. Если за его целостность я почти не беспокоилась – драконья регенерация спасала и не от такого, – то исчезновение Матти заставляло нервничать. Что, если она, взывая к сейду, дабы я не поранилась при падении, пострадала при этом сама? Как далеко от меня она приземлилась? И почему…

Почему я слышу её голос там, где горит один из ритуальных костров?

– Гектор. Я спрашиваю, где Гектор?

– Твой хозяин Дикий забрал его.

С неба падал пепел. Дым, густой и тёмно-сливовый, что вился от костров и стелился по траве, нёс с собой запах бузины и миндаля. Так пах один из ядов, который добавляли в маковое молоко, дабы окончить страдания неизлечимо больных и стариков, потерявших разум или семью. От этого запаха першило в горле, в то время как Ллеу и Матти были окутаны его шлейфом с головы до ног: они стояли прямо у самого кострища. В том, кроме трав, животных костей и ядов, горел чёрный ястреб со сломанной шеей.

Я подобралась поближе, прячась за лавровыми рощами, но остановилась и притихла, увидев, как рука Ллеу, замахнувшись, зависла в нескольких дюймах от лица Матти. Её, сжатую в кулак, обтягивала перчатка из тёмно-лилового бархата. Таким же бархатом была обшита и его рубашка, наглухо застёгнутая на золотые пуговицы под самое горло. Из какой бы плотной ткани она ни была, в таком наряде должно было быть ненамного теплее, чем в моём платье. Но Ллеу совсем не дрожал. Дрожала только Матти, крепко зажмурившись перед ударом, которого, к счастью, не последовало.