Ручьи весенние

— Вера Александровна, ты уж мне разреши этот самый, будь он троетрижды через коленку проклятый, сай-сап попросту сватом звать. А то я каждый раз ломаю язык и никак выговорить не могу…

— А я категорически насупротив выскажусь, — поднялся дед Беркутов. — Никаких замен! Раз ученость так ученость! И мне даже завлекательно этот самый суперфосфат в свой шалабан уложить. И я его каждое утро натощак раз по двадцать твержу и в разлюбезном виде вытверживаю. А чтобы окончательно разгрызть такие орешки, я исхитрился мудреные слова в тетрадку списывать. Кончит внучка уроки, а я на ее место. И вот пишу, пишу. Ну, тут уж мной она командует. «Не так, — говорит, — деда, сидишь. Сядь, — говорит, — прямо, а то у тебя искривление прозвоночного столба может получиться…» Внучка у меня непременно учителкой будет! — И старик гордым взглядом окинул улыбающихся слушательниц. — Да, вот еще, к примеру, ухватил я в свою тетрадку слово: «гранозан». Вот это слово! Скажешь, и ажно мурашки по коже… Вот это наука! — Старик лихо взмахнул рукой. Помолчал, подумал и, видя, что его не прерывают, продолжал: — А все-таки, — лицо Агафона Микуловича расплылось в плутоватой улыбке, он смотрел на учительницу и на колхозниц с едва сдерживаемой ребячьей озорноватостью, — все-таки и чудного много в этой самой науке. Скажем, есть такое слово: фе-ка-лий. По-научному черт те што как форсисто, а разберешься — тьфу!

…После памятной ночи Вера готова была загрузить себя какой угодно работой, лишь бы забыться. «Ты хотела работы, вот и работай… И мысли не допускай о бегстве из Предгорного!» — убеждала она себя.

Вера словно повзрослела за эти недели. Что-то новое залегло в изломе черных, тонких, как росчерк пера, бровей и в складках губ.

В конторе МТС она не показывалась совсем. Пропустила два заседания бюро. Но и работа в агрошколе не спасала ее от бессонницы в долгие зимние ночи. Не один раз вспоминала Вера слова матери, уже в ранней юности словно провидевшей то, что переживала она сейчас: «Верочка, Верочка! Сколько слез прольешь ты со своим характером, если полюбишь! Какой кровью будет исходить горячее, нежное твое сердце! Сколько безумств можешь наделать! Но и уберечься трудно от этого, доченька…»

«А может, бросить все и перевестись в другую МТС?» — приходила иногда отчаянная мысль. Нет, нет, этого она не сделает. Это малодушие.

— Ну и пусть тяжело, пусть больно, — шептала она, кусая губы.

Глава одиннадцатая

Однажды ночью, когда Матильда заканчивала топку печей, а Андрей собирался пить кофе, дверь с шумом растворилась, и в облаке морозного пара и ворвавшейся пурги в контору вошел человек в засыпанной снегом шинели, в фуражке и тяжелых армейских сапогах. У порога, громко стуча о пол застывшими до звона сапогами, вошедший снял шинель и начал стряхивать с нее снег.

Со стаканом кофе в руках Андрей смотрел, как незнакомый человек зябко передернул покатыми, толстыми плечами, сорвал с черноволосой, пробитой сединою головы фуражку, отряхнул ее и сказал вполне добродушно:

— Так, чего доброго, Андрей Никодимович невзначай и замерзнуть можно. У меня уже, кажется, ноги к подошвам пристыли.

Вошедший был чуть выше среднего роста. Защитная суконная гимнастерка плотно, как резиновая, облегала развитые мускулы плеч и высокую объемистую грудь. Офицерский ремень туго схватывал талию.

— Ну вот, а теперь давайте знакомиться. Секретарь райкома Леонтьев. Письмо ваше о здешнем пьянстве читал. Давно. Узнал, что и живете вы в конторе, а вот за недосугом все не удавалось к вам заглянуть.

Андрей пожал твердую, все еще холодную ладонь Леонтьева.

— Я тоже наслышан о вас, Василий Николаевич, — сказал Андрей. — Пойдемте в мою берложку, погреетесь с мороза. Матильда! Принесите, пожалуйста, еще стакан кофе.

— Пожалуйста, еще два. У меня шофер. Он, бедняга, больше моего измучился…

— Два стакана, Матильда, и потом… — Андрей чуть тише добавил: — Сварите поскорей с десяток яиц и… чудесного вашего кофейку!

— Это я бистро-бистро! — и Матильда заспешила к себе.

— Заплутались мы уже в полукилометре от МТС. По-настоящему заплутались. Столбов не видно, чувствую — едем полем. Вылез из машины — метет, воет на тысячи голосов… Покрутил носом — из-под ветра ухватил дымок. И, в точности как пушкинский Пугачев, на дымок — к самому крыльцу…

— Только в шинели-то вместо гриневского заячьего тулупчика скучновато в такую погоду…

— Другой одежды с войны не признаю: волшебница! Зимой не жарко, осенью в самый раз.

Василий Николаевич в последний раз встряхнул намокшую потемневшую шинель.

— Ну вот, а теперь пойдемте, с дороги я с наслаждением попью крепкого горячего кофейку. Вы, Андрей Никодимович, конечно, хорошо помните фразу Тимирязева, когда он в вашей любимой книге…

— А откуда вы и это знаете, Василий Николаевич?! — не выдержал пораженный Андрей.