Ручная кладь (СИ)

Однажды Митя не снял шапку. Он был настолько уставшим, что не заметил эсесовца. Сильная оплеуха опрокинула Диму навзничь, отбросив на несколько метров. Раз, два, три – плетка с каждым ударом все сильнее и сильнее впивалась в тело. В глазах потемнело и липкая жижа поглотила его. Очнулся он почувствовав, что его куда-то волокут. «В крематорий», – мелькнуло в голове и от ужаса он открыл глаза. Лицо Карла, склоненное над ним было покрыто испариной. Пошатываясь и тяжело дыша парнишка волочил Митю в барак.

После войны Дмитрий был несколько раз в Кракове. Он бродил по районам, знакомым по рассказам Карла, пытаясь найти кого-нибудь из его родных. Вот рыночная площадь, с торговыми рядами, за ними начинается небольшая улочка. Она настолько не менялась много столетий, что кажется уходит прямо в средневековье. Словно здесь никогда и не было войны. Булыжная мостовая, закопченные дымом стены домов. Дворы, заваленные домашним скарбом. Дмитрий останавливается и всматривается в темноту окошек. Молодая симпатичная девушка выглядывает наружу. «Что нужно пану?», – осторожно интересуется она. «Кто здесь жил до войны?». Конечно же, девушка не знает. «Может у пани Рожевской спросить?». Девушка стучит в окно и пожилая женщина, опираясь на клюку, выходит на порог. До войны Рожевская жила в еврейском квартале. Она рассказывает, как они в тридцать девятом бежали в Россию, как их сослали за Урал. Она показывает свои искореженные от непосильной работы руки и ее глаза наполняются слезами. Сибирские морозы, голод, 400 граммов хлеба по карточкам, по двенадцать часов у станка. «Разве вы поймете, что это такое!». В Краков Рожевские вернулись только в пятидесятых. Пани – жертва сталинских репрессий. Костлявые изуродованные пальцы прижимаются к лицу и между ними текут слезы. Боль комом подкатывает к горлу, вызывая у Димитрия Ивановича невыносимую душевную боль. Он сожалеет, что поднял эту тему. «А что было с теми, кто остался? Может у вас есть знакомые», – осторожно интересуется он. Женщина перестает плакать и смотрит на него удивленно. «Что вы, они все погибли, их же сожгли в Треблинке или Освенциме», – отвечает она. Дмитрий прощается и идет дальше. Вот небольшой ресторанчик на углу. На пороге щеголевато одетый мужчина расплывается гостеприимной улыбкой, приглашая внутрь.

– Что пану угодно? – интересуются девушки-официантки.

– Кто здесь работал в войну?

Девушки смотрят на него удивленно и качают головами. Они не знают, но тут же приносят меню, предлагают пообедать.

Дмитрий выходит наружу и осматривается. Да, это должно быть здесь. В этом ресторане всегда было много нацистов, даже в тяжелые времена, когда горожане опухали от голода, эсесовцы имели все, что могли пожелать. Здесь подрабатывал Карл и съел эту проклятую булочку. Дмитрий идет дальше в поисках пекарни. Ну конечно, вот и она. Запах свежеиспеченного хлеба наполняет воздух.

Но прошлое здесь больше не живет. Все вежливо улыбаются, приглашая попробовать свежайшую выпечку. Дмитрий покупает булочку и бережно держит ее в руках, наслаждаясь запахом.

Карл сказал, что так хотелось есть, а булочки так вкусно пахли. Что он просто не смог удержаться и съел ее.

В свободное время они всегда говорили о еде. На завтрак давали пойло, которое фашисты называли «кофе», на обед суп из брюквы, на ужин кусочек хлеба. Взрослым приходили посылки – от родных, близких или «Красного креста». Детям ничего не присылали, «Красный крест» не знал, что в лагере содержатся дети. Или не хотел знать. По ночам Мите снился хлеб и картошка, такая отварная, горячая, с солью. Так хотелось съесть картошечку, хотя бы одну.

Они знали, что выход из лагеря только один: с дымом в небо. Однажды в лагере раздалась воздушная тревога. Фашисты бросились в сторону бомбоубежища. Митя с Карлом стояли рядом с бараком и с надежной смотрели на ночное небо. Какой прекрасной музыкой казался тогда им этот резавший воздух звук сирены. Они махали руками и кричали:

– Сюда, сюда, бомби их!

Детское воображение, доведенное до отчаяния, рисовало картины, как на вышки и проволоку падают бомбы, разрывая эсесовцев в клочья.

– Господи пожалуйста, убей их, – шептали обескровленные губы.

Но Бог их не услышал. Говорили, что в Освенциме Бог умер. Самолеты летали совсем рядом – были слышны взрывы бомб, но к лагерю так никто и не прилетел. Сирена затихла, и напившиеся в бункере фашисты возвратились по домам.

– На вас проводил опыты доктор Менгеле? – интересуется немец, снова вырывая Дмитрия из воспоминаний.

Опять Менгеле. Люди не могут представить себе, что такое ад. Им для этого нужен черт, костер и сковородка. Сложно представить, что вполне нормальные люди добровольно, считая это своей работой, проводили опыты на детях. Дмитрий вообще не верил в существование Менгеле. Считал его мифическим персонажем, выдуманным для того, чтобы списать с себя сделанные преступления.

– Нет, никакого Менгеле я не видел. Периодически в бараке появлялись люди в белых халатах накинутых поверх эсесовской формы. Они уводили по несколько человек. Возвращались обратно не все.