Ручной Привод

3. Зверь рогатый, модифицированный, третьего типа – 1 шт.

Указанные материалы подверглись прямому использованию с целью определения функциональной готовности комплекта к выполнению поставленных перед ним задач (результаты маневров будут посланы дополнительно).

В связи с этим настоятельно прошу в кратчайшие сроки обеспечить доставку на Землю указанных материалов для полного укомплектования указанного комплекта».

Подписывать этот бред настоящим именем не хотелось. Виктор поколебался, после чего тряхнул головой, пробормотал: «Да пошли они!», и допечатал:

«Старший помощник машиниста воздушного шара, альпинист первой гильдии Иоахим Крузенштерн».

Карбида Ясень отыскал на крыше самого высокого больничного корпуса – десятиэтажной бетонной коробки, с которой открывалась замечательная панорама на окрестности.

Москва-река, перекрытая тяжелыми мостами. Поднимающийся вдали Сити. Белоснежный колосс храма Христа Спасителя и красные башни Кремля. А еще – высокие здания, ярко освещенные улицы, множество железных жуков на них и маленькие, едва различимые фигурки людей. Спешащих и стоящих, смеющихся и задумчивых, болтающих по телефону и томящихся в ожидании, с букетами в руках. Летний московский вечер. Бесшабашный, сосредоточенный, пьянящий, обещающий…

– Привет!

Без ответа.

Герман сидел, прислонившись спиной к вентиляционной трубе, в позе бесконечно усталого человека, молча смотрел на московские огни да изредка прикладывался к бутылке водки.

Ясень брезгливо покосился на полупустую бутылку, раздул ноздри – от Карбида изрядно разило – и холодно произнес:

– Я видел тебя в приемном.

Герман сделал большой глоток.

– Ты работал.

– Крупная авария, – безучастно произнес Карбид. – Наши не справлялись.

– Врачи не справлялись, – поправил коменданта Виктор.

– Наши не справлялись, – повторил Герман. – Я помог.

И снова водка. Взгляд не пустой, не мертвый, не пьяный, взгляд отсутствующий. Карбид цедил из себя слова, но мыслями пребывал далеко-далеко. В другом мире. Или в другом времени. Хотя, если вдуматься, другое время – это и есть другой мир.

– Тебе запрещено помогать.

– Мне запрещено использовать силу, – уточнил Карбид.

– Тебе запрещено вмешиваться в Промысел!

– Я был рядом, я мог спасти, и я спас, – твердо отозвался Герман. – В этом и заключается Промысел.

– Думаешь, ты незаменимый?

– Считаешь себя моей мамой?

Судя по всему, Виктору удалось вернуть Карбида в настоящее, выдернуть из окутавших его мыслей. Голос коменданта потерял безразличие, а ленивая издевка, с которой он бросил последнюю фразу, подействовала на Ясеня отрезвляюще.

Виктор замолчал и мысленно отругал себя за то, что начал разговор с дурацких обвинений.

Но и уходить не хотелось. Неправильно бы это выглядело. Не по-мужски.

Ясень молча уселся рядом с Карбидом, взял у него бутылку и сделал глоток из горлышка.

Не вырвало только благодаря силе «искры».

– Я не обиделся, – протянул Герман. – Ты вел себя правильно. Кто-то должен напоминать мне, что можно, а что нельзя. Горелый так делал. Так что все в порядке.

– Я не собирался извиняться, – отозвался Ясень. – Я…

Он не стал препятствовать распространению алкоголя, и водка наконец сыграла – стало теплее. И телу, и «искре». Рациональность окутало легким туманом.

– Я хотел спросить… Ты раньше был врачом?

Перед тем как отправиться на Подстанцию, Виктор наверняка читал досье будущего напарника, однако Карбид не стал заострять на этом внимание. Спрашивает? Ну и хорошо. Ответим.

– Сейчас бы меня назвали военным хирургом.

– А тогда?

– Лекарем.

– Давно?

– Давно. – Герман поймал себя на мысли, что ответ прозвучал слишком коротко, и уточнил: – Я ушел во время Бородино. Батарея Раевского… третью атаку не пережил, так что добивали Наполеона без меня.

Он не стал говорить, что до Бородино был Аустерлиц. Еще раньше – Итальянский и Швейцарский походы Суворова, Чертов мост и хребет Рингенкопф. А до этого – Измаил. На батарее Раевского военный лекарь Герман Коловратов оказался почти в пятьдесят лет. Заслуженным ветераном. Стариком.

– Воевал?

– Лечил.

Глоток водки.

Спасал. По максимуму выжимая из тех средств, что были тогда. Извлекал пули, шрапнель и осколки, отнимал руки, ноги и глаза. Успокаивал умирающих и говорил… Много говорил. В десятки раз больше, чем политики, и в тысячи – чем современные врачи. Ведь слово было едва ли не главной его панацеей.

– Знаешь, я никогда не радовался победам. Даже когда Измаил взяли, хотя… молодой был… Вроде подъем какой-то есть, на душе легко, а радости – нет.

Полководец радуется славе, солдаты – что перестают смотреть в глаза смерти, а лекари продолжают работать в скорбных палатках. Продолжают выдавливать гной и лить кровь. Продолжают хоронить.